Глеб Сташков - Интербригада

– Ты ничтожество, – ответила, наконец, Феврония.

Такой ответ ничего не разъяснял.

– Просто я умеренно зарабатываю, – сказал Петр.

– Ты зарабатываешь больше меня, – возразила Феврония.

– Ненамного.

– Но ты мужчина.

– Предположим, – деловито заявил Петр.

Неужели я правильно догадался? Пусть я буду неправ. Оставьте мне хоть огрызок веры в прекрасное. Прыщеватый жлоб Петр не оставил:

– То, что я мужчина, – сказал он, – еще не повод платить за тебя в маршрутках.

– Ах, так, – сказала Феврония. Встала и пошла к выходу. Но быстро поняла, что уйти просто так, с гордо поднятой головой, не получится. Надо заплатить. Иначе шофер не выпустит.

Сейчас, думаю, Феврония швырнет шоферу сотню, скажет: «Сдачи не надо», – и выйдет.

А я, пожалуй, тоже что-нибудь швырну и выйду вслед за ней. Мало ли что круглолицая. В этом тоже есть свой шарм.

Но гордая Феврония начала пятиться и плюхнулась назад к своему прыщеватому кавалеру.

– Ладно, давай считать.

Некоторое время они пререкались. Передавали друг другу мятые десятки и мелочь. В конце концов разобрались.

– Мы теперь всегда будем платить поровну, – прощебетала Феврония. – Правда?

– Ну конечно, – ответил Петр.

Разрешив затруднения, парочка занялась тем, с чего начала. Продолжила чередовать длинные и короткие поцелуи. Я больше не любовался. Вообще не смотрел.

Меня мучил другой вопрос. Он зарабатывает немного больше. Если всегда и везде платить поровну – куда девать эти «немного больше»? Куда он их будет тратить? На других Февроний? А как же семья и верность?

Хотел спросить, да природная скромность помешала.

У «Ахмета» я с лету заказал четыреста граммов. Потом еще четыреста. Не подумайте плохого, я еще заказывал «Твикс». Правда, только в первый раз.

– Здравствуй. Давно за тобой наблюдаю.

Напротив меня присел мужичок восточного вида. Вроде не старый, но с очень морщинистым лицом и со шрамом через всю щеку. Он мог бы играть в «Белом солнце пустыни». А может быть, сидеть в чайхане, курить кальян и примеривать вечность.

Что он сказал? Наблюдаю . Да еще давно . Подозрительно. В последние дни все подозрительно.

– Тебе, – говорю, – чего?

– Я – Ахмет.

– И чего?

– Не злись. Когда ты зол, Аллах залепляет тебе глаза и уши.

Я жлоб и купчинский гопник. Я отвечаю на грубость раньше, чем человек успел ее произнести. Даже раньше, чем он успел о ней подумать. Но я не в силах хамить человеку, когда он говорит со мною так, как этот морщинистый владелец шалмана.

– В принципе, – говорю, – я не против, чтобы кто-нибудь залепил мне глаза и уши.

– По-моему, тебе их давно залепили, просто ты не замечаешь.

Пожалуй, он прав.

– Ты слишком много пьешь.

Начинается. Я такого даже от родителей не сносил. Пошлю-ка его по-нашему, по-русски.

Почему-то не вышло.

– Я больше не буду, – говорю. – Допью и в завязку.

– Более всего ненавистно Аллаху, что говорите вы то, чего не исполняете.

– По-нашему это называется «Зарекалась ворона говна не клевать».

– Что значит по-нашему, по-вашему ?

– В общем-то, ничего. Все люди братья.

Мы помолчали.

– Ахмет, тебе здесь тяжело живется?

– Везде одинаково живется. Человек сам решает, как ему живется.

– Я не об этом. Я имею в виду – нацики, скинхеды, русские зачистки… Вас не любят.

– Кто нас не любит? Ты нас не любишь?

– Мне по хрену.

– А с теми, кто не любит, я сам разберусь.

– И часто приходится разбираться?

– Я тебе отвечу из Корана. Отплатой за зло пусть будет соразмерное ему зло. Но, кто простит и примирится, тому награда от Аллаха: Он не любит несправедливых.

– Это хорошо. Это лучше, чем у нас. Гораздо лучше. Мне нравится, как у вас. Подставь вторую щеку – будет награда. Но, если не хочешь, можешь и по яйцам врезать.

– И часто приходится по яйцам бить? – усмехнулся Ахмет.

– Бывает.

– По-моему, ты где-то перестарался. Отплатой за зло путь будет соразмерное ему зло.

Теперь уже я усмехнулся:

– Кто ж его, Ахмет, может соразмерить, кроме Аллаха?

Ахмета позвали с кухни. Он попрощался:

– Подумай об этом.

Я проснулся и подумал, что мне некогда думать. Подошел срок – сегодня мы должны отдать Гургену сто пятьдесят косарей.

Жженый уверял, что Гурген пропал. Но вчера под дверью я нашел листок бумаги с обозначением места встречи и короткой припиской: «Уговор остается в силе».

Сто пятьдесят косарей лежали в Настиной сумочке. Плата за бутеры, броды и мохаммедов. Рядом с сумочкой сидела Настя.

Я смотрел на нее. После чердачной истории мы сблизились, и в то же время что-то нас развело. Секс стал жарче – как в первые дни, и говорим вроде по душам, но по глазам вижу – что-то не то.

Наверное, мы стали разговаривать слишком серьезно. Точнее – о серьезных вещах. Еще точнее – о вещах, которые считаются серьезными.

Почему-то никто и никогда не обвинял меня в глупости. Меня обвиняли в заторможенности и сумасшествии. В излишней угрюмости и в чрезмерной болтливости. В педантизме и в легкомыслии. А в глупости – ни разу. По-моему, напрасно.

Но, видимо, по этой причине дамы при знакомстве всегда заводят со мной какие-то несусветные разговоры. А нравится ли вам Умберто Эко? А почему роман «Имя розы» называется «Имя розы», хотя ни про какие розы там не говорится? Я подыгрывал. А почему роман «Три мушкетера» называется «Три мушкетера», хотя совершенно очевидно, что мушкетера четыре? Кто ж нас поймет, творческих людей. Конечно-конечно. Простому человеку вас не понять. Наверное, это очень интересно? Ах, не интереснее, чем закручивать гайки электроотверткой. Уж вы мне поверьте.

Такие разговоры продолжались два дня. На третий все приходило в норму. То есть мы начинали сплетничать об общих знакомых и обсуждать проблемы на работе. Если тема Умберто Эко возвращалась, я знал: меня скоро бросят. С Настей мы стояли на грани Умберто Эко. Еще чуть-чуть – и маятник Фуко достигнет роковой точки. Хотя, наверное, я все это навыдумывал из-за скверного самочувствия и нервного напряжения.

Напряжение возникло не просто так. Настя намылилась на стрелку с Гургеном. Вместе со мной. Совершенно ни к чему. Подобные вещи предполагают конфиденциальность. Решаются один на один. Я сыпал аргументами. Я, как всегда, забыл, что передо мной упертая барышня, и я стреляю по мишени, которую давным-давно сняли и отнесли в чулан.

– Ты мне не доверяешь? Думаешь, я прикарманю бабки, а тебе скажу, что отдал Гургену?

Она мне доверяет, но деньги, между прочим, нашла она. Ей и решать. Удар ниже пояса. Запрещенный правилами, но, тем не менее, – нокаут.

Мы поехали. Настя ожидала веселого приключения. Она забавлялась в метро, где, по собственному признанию, не была ровно восемь лет. Ее смешили турникеты, разящие человека в самые интимные места. Автоматы, выплевывающие жетоны и сдачу. Женщины, одетые в демисезонные пальто. Наконец, я усадил ее и встал рядом.