Татьяна Имайкина - Город

А это Сашка. Сашка на три года младше своих собутыльников и очень от этого страдает. Его постоянно посылают за добавкой, будто он не бывший кандидат наук, а простой сельский мальчишка. А ведь у него когда-то было отчество, Жигули и диссертация! Но алкаши не принимают Сашкину биографию во внимание, для них он просто Сашка, хмурый и вечно огрызающийся, но без которого жизнь стекляшки стала бы пресной и однообразной.

Вот главные алкаши стекляшки, элитное общество. Есть ещё, правда, анонимные Петровичи, Михалычи и Митричи, которые то появляются, то исчезают. Но они не подходят даже на роль эпизодических персонажей; так, просто фон повествования, поэтому не будем заострять на них внимание. Мы встанем поближе к костяку, это очень просто сделать, потому что мы незримы для него. Нашим алкашам нет дела до того, что мы суём нос в их дела и подслушиваем их разговор. Удобно быть читателем и дружить с всеведающим автором!

А кто такой Катулл Александрович, спросите вы. Спокойствие! Сейчас он появится. Он подходит к нам слева, обернитесь. Видите этого назидательного пенсионера в джинсовом костюме, кедах и с красной кепкой на вьющихся седых волосах? Вам повезло, что вы присутствуете при поворотном для стекляшки – да что там, для целого города! целого научного мира! – событии. Далеко не каждый может похвастаться, что был в этот день в этом самом месте и в это самое время. Вы – можете. Итак, вернём повествование в прошедшее время, ибо это событие поистине историческое.

Катулл Александрович подошёл к нашим алкашам в тот момент, когда нерадивый Сашка уронил початую бутылку. Бутылка глухо звякнула и раскололась; содержимое потекло тонкими струйками в разные стороны по асфальту. Одна струйка смогла добежать до зелёного газона, разделив тротуар на две части. Катулл Александрович встал с одной стороны от мокрого следа и задумчиво произнёс:

– Осколки постмодернизма.

Катулл Александрович посмотрел на алкашей, а алкаши посмотрели на Катулла Александровича. Молча, по одному, алкаши перешагнули через струйку на сторону новоприбывшего.

– Мы собрались здесь, – продолжал Катулл Александрович, – чтобы проводить целую эпоху, в которой родились, выросли и даже успели состариться. Прощай, постмодернизм. Ты был склеен из осколков прошлого, но силы твои иссякли. Дух жизни, питавший тебя, покинул твоё хрупкое тело и перешёл в новую благодатную почву. Он породит новую силу, пока безыменную, но которая наполнит собой всё пространство вселенной. Мы открыто приветствуем новое время и без сожаления прощаемся с тобой, почившая эпоха. Прощай.

– Прощай, – глухо повторили алкаши; Сашка тайком утёр скупую кандидатскую слезу. Катулл Александрович поднял разбитую бутылку и, обернувшись к алкашам, сказал:

– Давайте достойно проводим её в последний путь.

Он прислонил бутылку к стене дома за заборчиком и уплотнил землю у основания разбитого горлышка. Алкаши почувствовали острую необходимость сказать что-то торжественное.

– Скорбим, – важно произнёс Алексей Дмитриевич. – Ибо ничто так не радовало нас, как возможность денно и нощно плести новые узоры из нитей старого времени.

– Помним, – тихо, растягивая сонорные, сказал Пётр Петрович. – Помним и чтим память вскормившей нас матери, которая не жалела соков для наивных своих птенцов.

– Верим, – гаркнул Михаил Иванович, – что на смену грядёт великое время!

– Да! – поднял вверх кандидатский кулак Сашка. – И именно мы станем его вестниками!

Катулл Александрович был доволен: он не ошибся. Его новые знакомые оказались как раз такими, какими он их себе представлял. В последнее время Катулл Александрович больше всего ценил в людях умение видеть серьёзное в несерьёзном и несерьёзное в серьёзном, способность к интеллектуальной импровизации, спонтанному парадоксу, игре. Он столько лет ходил мимо стекляшки на работу и обратно, так часто присматривался к алкашам, что считал их чуть ли не своими родственниками. Ему удалось изучить характер и привычки алкашей, и они казались ему достойными людьми, но познакомиться с ними Катулл Александрович решил именно тогда, когда настанет первый день его пенсии. И этот первый день совпал с похоронами постмодернизма.

Теперь мы сделаем стандартный скачок в прошлое нашего героя и попробуем разузнать о нём как можно больше. Почему-то всеведающие авторы, которые толком не помнят и своего собственного прошлого, всегда рады поведать самые мельчайшие подробности биографии своих героев. Они это называют «препарированием», «обоснованием», «предысторией» или «протоколированием». Ну и пусть. В конце концов, кто автор, тот и прав. Для начала обратимся к папе Катулла, Александру, который вздумал назвать сына подобным именем. Спросим, как не стыдно было взрослому уважаемому человеку испортить жизнь своему ребёнку, подарив тому древнеримское имя! Как мог он предать своего сына насмешкам ровесников, не желающих принимать ничего необычного! Как мог он исковеркать психику несчастного дитяти, заставив того стыдиться собственного имени! Но Александр, царство ему небесное, отвечает нам, что сына он назвал Андрюшкой, а уж что Андрюшка взял себе псевдоним – не его вина. Андрюшка поступил в столичный литературный вуз, начал зачитываться античной поэзией и именно тогда переименовался в Катулла.

В вузе Катулл Александрович поначалу выбрал самую престижную специальность – волапюк. Он лелеял мечту стать наиболее востребованным выпускником своего года, но уже на втором курсе, пообщавшись с коллегами постарше, с удивлением обнаружил, что работу по этой специальности найти не так-то просто. Тогда Катулл Александрович перевёлся с отделения волапюка на отделение ложбана, но там тоже не ожидалось никаких перспектив. Оттуда Катулл Александрович перебежал на отделение сольресоля, затем – на кафедру ифкуиля, где застрял ещё на полтора года. Только к концу последнего курса оголтелый студент окончательно определился со своей специальностью и стал рядовым литературоведом.

Катулл Александрович вырос типичным городским филологом с обычными для филолога заскоками, кабинетным учёным, вполне трудолюбивым и благонадёжным гражданином. Пределом его скромных мечтаний было получить престижное звание заслуженного филолога Российской Федерации. Утром он ходил на работу в единственный городской институт, проводил там положенные часы, воспитывал младое племя, марал бумагу, высиживал научные труды, а вечером возвращался домой, читал книги и думал. Думал он много и упорно, а додумался до того, что быть филологом – вовсе не его призвание.

В его карьере и так хватало подводных камней, чтобы со временем поколебать веру в блестящее филологическое будущее. Так, когда Катулл Александрович ещё только пребывал в аспирантуре, его назначили научным руководителем к одному сингалу. Сингал плохо говорил по-русски и совершенно не хотел заниматься. Российский диплом ему нужен был как веская причина не жить на своей исторической родине, которую он почему-то недолюбливал. Катулл Александрович не мог ударить в грязь лицом со своим первым питомцем, а потому сам начал писать диплом для ленивого иностранца. Сингал был не против. Иногда он поторапливал Катулла Александровича, когда тот непозволительно задерживал очередную порцию научных мыслей. Катулл Александрович писал по ночам, в перерывах между снами о лотосах, чайных плантациях и крокодилах. Наконец диплом был готов. Сингал оказался весьма артистичен: на защиту диплома он пришёл в своей национальной одежде, бурно жестикулировал и даже иногда приплясывал; родные словечки перемежали его русскую речь, и общее впечатление, произведённое им на учёный совет, было просто колоссальным. Ему аплодировали стоя. Его научный труд цитировали и переиздавали. После защиты Катулл Александрович вздохнул спокойно: больше он не возьмётся за столь неблагодарное дело быть чьим-то научным руководителем.