Михаил Кириллов - Многоликая жизнь

Удивительная была клиника! Ее история уходила в военные годы и еще на сотню лет назад. Поражало в ней средоточие совершению различных творческих личностей: Н. С. Молчанов, М. Ю. Раппопорт, М. Л. Щерба, С. О. Вульфович, Б. А. Овчинников, В. Г. Шор, Е. В. Гембицкий, И. И. Красовский, В. П. Сильвестров, В. В. Бутурлин, П. С. Никулин, А. Д. Пушкарев, В. В. Медведев, А. Н. Устюжанин, Д. И. Мебель, Ю. И. Фишзон-Рысс. Были и старые сотрудники, уже находившиеся на пенсии, – Абрамов, Б. С. Налимов. На кафедре с 1963 г. Работала академическая группа, в которую входили доц. Б. С. Данович, О. В. Илинич (Коровина), Т. Е. Гембицкая и др. Были среди них исследователи, практики, мыслители, но были и обычные методисты; были увлекающиеся, но были и скептики, учившие не видеть того, чего нет. Разные они были, но никто из них не требовал ни от кого подобия себе. Конечно, были и принципиальные различия: кто-то был человеком «зачем», кто-то – человеком «почему». Первые – прагматики, люди пользы, вторые – люди истины, даже если она пользы не сулила. Познавая науку диагностики, беря от каждого из них лучшее, я познавал и их самих, своих учителей. Пусть несколько романтично, но так жадно, словно знал, что отправляюсь в далекое-далекое путешествие, где мне может пригодиться многое… Клиническая манера у моих учителей была разной. Владимир Григорьевич Шор был строг, последователен, точен, нелицеприятен, не склонен к похвале; его сильной стороной была инструментальная диагностика. Игорь Иосифович Красовский был нетороплив, основателен, отличался безупречной методичностью, полнотой анализа, какой-то особой манерой убедительности, не допускавшей сомнений и критики. Давид Ильич Мебель – крепкий старик с громадной седой головой. Он, как мне казалось, говоря, думал, а думая, – говорил, и этим наглядно демонстрировал сам процесс мышления, чего нам, молодым, так недоставало. Его никогда никто те торопил (на кафедральных совещаниях, клинических конференциях, обходах – при обсуждении сложных больных). Он был поучителен даже тогда, когда просто слушал. Виктор Васильевич Бутурлин просто был рядом, внимательно слушал, позволяя «разогреться», а затем, как-то мягко, необидно, но последовательно разбивал в пух и прах предположения собеседника, давая уроки «отрицательной» диагностики, – то есть диагностики, отрицающей ложное, надуманное, скороспелое, желательное, но далекое от правды. Он учил уметь отказываться от самого себя. Конечно, было обидно, но поскольку в том, как он говорил, не было и тени упрека, то вроде бы и необидно. Михаил Львович Щерба – великолепный методист и диагност алгоритмического плана. Процесс его мышления обычно был неэмоционален и скрыт от наблюдения, манера обследования больного и обдумывания – медлительна, но результат – поразителен в своей точности и достоверности. Математическая диагностика! Вульфович был человеком другого оклада. Увлекающийся, он видел, понимал, объяснял больного образно, многогранно, эмоционально. В его работе царили экспрессия и интуиция. Диагностическое искусство его было увлекательно, понятно, зримо, заражало богатством приемов, нравилось молодежи, но воспроизведено быть не могло… Сильвестров Владимир Петрович был одним из перспективных, тогда еще молодых сотрудников кафедры. Он воевал на фронте, будучи призванным на действительную службу в Саратове. Закончив ВМА им. С. М. Кирова, остался в адъюнктуре на кафедре Молчанова, блестяще защитил диссертацию на тему, связанную с исследованием гипотонических состояний. В 60-е годы, когда я был в клинической ординатуре, он возглавлял терапевтическую службу одной из Групп войск в Европе, но часто приезжал в свою родную клинику. Его возвращение на кафедру произошло в 1966 г., уже после того, как я закончил обучение. Мы были знакомы. Общаясь со мной, он с доброжелательной иронией, улыбаясь и как бы поддразнивая, говорил: «Ну, как, молодежь!» Конечно, для него я был «молодежь», хотя и старше-то он был лишь на 8 лет. Тогда еще не было оснований предполагать, что со временем В. П. Сильвестров напишет великолепную и оригинальную книгу «Затяжные пневмонии», выдержавшую несколько изданий, и станет одним из ведущих пульмонологов страны. Он сумел еще при жизни своего учителя сделать свой собственный крупный шаг в науке. Евгений Владиславович Гембицкий и Владимир Петрович Сильвестров в адъюнктуре учились одновременно. Они, как мне всегда казалось, были совершенно разными людьми, друзьями не были, но их объединяла не только одна Школа, но и чрезвычайно высокая работоспособность и результативность. Оба были «трудоголиками» и библиофилами. Помню, я вел больного, 32-х лет, очень тяжелого, с выраженной сердечной недостаточностью, с плотными белыми отеками – такими, что по ногам его из пор сочилась жидкость, которую можно было собирать в пробирку. Исследовав эту жидкость на пламенном фотометре, я установил ионное содержание в ней, идентичное содержанию электролитов в сыворотке крови больного.

Считалось, что он был болен ревматизмом с комбинированным поражением митрального клапана. Больного не раз смотрели и Николай Семенович и Евгений Владиславович. Дело шло к развязке: нарастали явления сердечной астмы, и применяемые препараты, в том числе мочегонные средства, эффекта не давали. В один из обходов Евгений Владиславович высказал предположение, что на фоне ревматизма у больного, по-видимому, развился амилоидоз, что и объясняло крайнюю выраженность отечного синдрома.

Спустя месяц больной умер. Когда я направился на секцию, Е.В. попросил меня специально напомнить прозектору о необходимости исследования на амилоидоз. На вскрытии был выявлен жесточайший стеноз митрального клапана, расширение левого предсердия и правых отделов сердца, большая печень, асцит, отеки…Диагноз порока сердца был подтвержден, и я поднялся в отделение.

Прислонившись к стене в коридоре, среди слушателей стоял Е.В. Я бодро доложил ему о результатах вскрытия. Он внимательно выслушал и очень серьезно и тихо спросил: «А для исследования на амилоидоз взяты ткани?». К моему ужасу я должен был сознаться, что забыл сказать об этом прозектору, тем более, что у нее и сомнений в диагнозе не было. Он как-то по – особому, как бы изучая, огорченно посмотрел на меня и, отодвинувшись от стены, медленно пошел прочь, не сказав ни слова.

Опомнившись, я быстро вернулся в прозекторскую. Труп еще лежал на столе. Я упросил патологоанатома вернуться к исследованию и взять соответствующие образцы тканей.

Последующие 2–3 дня я избегал встреч с Гембицким. Вскоре стало известно, что гистология подтвердила признаки амилоидного перерождения, причем не только в обычных для этого органах (печень и почки), но и в необычных, в том числе в миокарде и створках митрального клапана. Нафаршированные амилоидными глыбками створки клапана симулировали порок сердца, создавая условия для развития сердечной недостаточности. А данных за ревматизм получено не было.