Михаил Кириллов - Многоликая жизнь

И другая. Самое главное в ней – живые, умные, исследующие, живущие как бы отдельно от неё чёрные красивые глаза. В них – всё обаяние и сила этой женщины, остальное через минуту уже не замечаешь.

Она соткана из обычного материала, необычна лишь ее голова, её мышление. Оно интенсивно, гибко и неожиданно, цепко и всегда наступательно, оно безжалостно, иронично и разрушительно, если этого требует достижение истины.

В разговоре с ней, в возникшем споре с самого начала сбитый одним из её метких ударов, в нарастающем отупении как в нокдауне я тщетно пытаюсь собраться с силами.

Таким путем приходит истина. Её логика обладает даже предупреждающей силой, ибо, прежде чем открою рот, чтобы возразить ей, я уже чувствую обиднейшую непереносимость того, что я хотел сказать. Этот великолепный «турнир» возникает всякий раз.

Но, а как же её сердце? Может быть, оно бывает снисходительным, испытывающим обыкновенную жалость к человеку – это «лжедобро»? Сердце есть, жалости – нет. Её жалость – в беспощадности к человеческой глупости, в освобождении сопротивляющегося измученного мозга от коросты расплывчатости, бесцельности, тупости, незнания, успокоенности и неподвижности. Сердце есть, но чтобы прикоснуться к нему и заслужить скупую похвалу, нужно пройти подчас через собственное уничтожение, но и в этом случае тебе, скорее всего, будет сделано приглашение для очередной умственной порки. Разве это не созидание и не утверждение добра и пользы на земле?!

Я всякий раз нахожу в себе силы понять это, преодолеть обиду, залечить раны и любить ее за ум, за высокий смысл её жизни, за беспощадную требовательность к себе и к людям, за подвижничество, оставившее, быть может, немного места для того маленького счастья, которое дано многим людям как единственное право.

Две женщины – два мира. Обе созданы для людей, и каждая прекрасна по – своему. Одна мастерит сердце, другая – ум.

Январь 1999 г.

Вышел я из клуба Военно-медицинской академии в подавленном настроении: не прошел по конкурсу в адьюнктуру. Предстояло возвращаться в парашютный полк. Было где-то около часу дня. Над головой ярко светило солнце, переливаясь, сверкала Нева, небо было голубое и высокое. Было по-летнему жарко.

Окружающее так не гармонировало с моим мрачным настроением, что, перейдя мост Свободы через Большую Невку, я выбрался на тихую улочку Петроградской стороны, параллельную ул. Куйбышева. Здесь было прохладно, малолюдно и никто не мешал мне горевать…

Впереди, метрах в десяти от меня тяжело передвигался уродливый горбун, 25-30-ти лет. Тело его было согнуто так, что было расположено параллельно асфальту улицы, а короткие ноги с трудом позволяли ему преодолевать бордюр тротуара. Он опирался на короткую палку и, останавливаясь, отдыхал на ней, подставляя ее себе под грудь. Шел он медленно, тяжело дыша, и напоминал большую черепаху.

Приблизившись к нему вплотную, я остановился, так ужаснула меня его беспомощность. Что мои сегодняшние огорчения по сравнению с ним! Я шел, а он полз. Неудачи были, есть и будут, но все еще можно наверстать. А вот этому бедняге, моему сверстнику, легче не будет никогда. Сколько же стойкости нужно ему, чтобы просто передвигать свое тело!

Я поднял голову, увидел небо над темной улицей и быстро пошел в сторону Петропавловской крепости. Пройдя с сотню шагов, я оглянулся, так как мне подумалось – а был ли горбун? Да, тот медленно брел по улице…

Простор Невы, панорама Стрелки Васильевского острова, море солнца – все это обрушилось на меня, так что я не сразу и заметил, что рядом со мной масса людей. Оживленная, радостная, толпа все прибывала, Почему-то все устремлялись через Кировский мост к Марсову полю. Трамваи не ходили. Люди кричали: «Гагарин, Гагарин!». Наконец, я понял, что в космос запустили корабль, и что на его борту наш, советский, летчик – Юрий Гагарин. Люди вокруг меня пели, обнимались, ждали новых сообщений, переживали, как закончится полет. Соучастие в свершившемся прекрасном и уникальном событии планетарного значения воспринималось как личное счастье.

Но где-то в душе затаилась боль. Я представил себе, как в это же время медленно, как краб, по тротуару передвигается горбун, как ему трудно поднять голову, чтобы увидеть небо и людей, сошедших с ума от радости. Возможно, он прижимается к водосточной трубе, чтобы его ненароком не сшибли, но и в его душе светится радость и заставляет забыть о себе…

Таким был этот день – 12 апреля 1961 года – для меня и для многих людей на Земле.

Вскоре я возвратился в Рязань, влился в работу и сделал тем летом еще 14 прыжков с парашютом. Жизнь вошла в привычное русло. И также уныло стучали колеса поездов за окнами медпункта. Но в клиническую ординатуру я всё-таки поступил – через год.

Ленинград, 1961 г.

С 1981 года в Ленинграде на базе ВМА им. С.М.Кирова по инициативе проф. Е.В.Гембицкого к 150-летию С.П.Боткина стали проводиться ежегодные конференции (Боткинские чтения). Е.В.Гембицкий проявлял большой интерес к этой отечественной идее и серьезно занимался изучением наследия Боткина и его научного окружения.

В том же, 1981-м, году мне довелось побывать в бывшем имении Н.И.Пирогова – в селе Вишенки под Винницей. Был я и в расположенном поблизости музее Пирогова. Эти места, как известно, соседствовали со зловещим бункером Гитлера. Посещение мною пироговских мест совпало со столетней годовщиной смерти великого хирурга.

Посетил я и усыпальницу Н.И.Пирогова, расположенную в его имении. Прежде я мало знал о последнем этапе жизни великого анатома и хирурга, хотя в молодости во время учебы в Академии видел его знаменитые анатомические атласы и музейные патологоанатомические препараты, а также читал его «Начала военно-полевой хирургии». Знал я и о его активной хирургической деятельности во время Крымской кампании 1855-56 годов. Различные авторы упоминали в связи с этим и о непродолжительной лечебной работе молодого врача, выпускника Медико-хирургической академии, С.П.Боткина в Симферополе под началом Пирогова.

В имении Вишенки помню пустынный, окруженный деревянным забором двор, по которому лениво бродили кошки. Тут же у ворот стояла невысокая часовенка. Нас, экскурсантов и экскурсовода из Музея, было 7–8 человек. Вошли в часовенку. 5 мраморных ступенек вели вниз, и перед нами открылась просторная светелка, посредине которой на возвышении под стеклянным колпаком на уровне глаз покоилось тело Пирогова. В светелку открывались узкие окна, и в комнате было светло.