Бризин Корпс - Ничто

Не было слышно ничего, кроме полных боли рыданий и редких захлебывающихся в слезах и тонких лилово-красных ручейках крови, льющихся из разбитого носа, просьб прекратить, глухих и сильных ударов по ребрам и по плечам… Казалось, что даже воздух замерз.

А время злорадно тянулось, перемена длилась бессмысленно долго, и так же бессмысленно плакала и просила съежившаяся на полу девочка. И так же бессмысленно стояли вокруг дети.

Маше на какой-то миг почудилось, будто бы она уже испытывала подобное – не избиение, а словно бы замедление времени, заморозку пространства, момент, когда становится так просто разглядеть атомы вокруг, словно это не атомы, не мельчайшие, незаметные частицы, а снежинки, кружащиеся хороводом в зимнем, ледяном воздухе.

…Да, все верно, такое уже происходило. Происходило в день ее рождения – тогда возникло ощущение паузы, внезапной остановки всего движимого, временной смерти всего живого. В тот самый день все казалось неправильным, все казалось пластиковым, наигранным, ненастоящим. Сейчас же всего было полным-полно – от боли во всем теле до разрывающего душу вселенского одиночества.

Сейчас всего было настолько много, что ничего из этого не могло быть настоящим.

Вдруг боль пропала: ребра уже не ныли при каждом вздохе, сердце не билось в безумном ритме, а плакать уже не хотелось, да и надобности в этом никакой не было.

Маша открыла глаза: весь мир вновь застыл – все одноклассники с замершими на их лицах страхом и переживанием; Рита с занесенной для очередного удара рукой и с искаженным животной яростью лицом… Солнечный луч на полу не пестрел тенью волнуемых ветром листьев, стрелки часов не стучали, отмеряя равные промежутки…

Упоительная тишина, блаженное спокойствие – предсмертное состояние, близкое к коме, полное бескрайнего равновесия, гармонии, счастья. Маша задержала дыхание, боясь придать Земле вращение, боясь все испортить, всему положить конец.

Как это иронично: только что ее избивала девочка, чувствующая свое преимущество над ней, а теперь сама Маша наблюдала за ее бессилием – видела, как на деле ничтожна сама Рита. Эта красивая девочка, знакомая каждому взрослому своей улыбкой, простотой и учтивым, вежливым обращением, предстала совсем в ином свете: сейчас ее лицо в бликах дневных солнечных лучей казалось перекошенным неуемной ненавистью к этой слабой, никому не нравящейся девочке, которая ни с того ни с сего подумала, что может с кем-то начать общаться, которая глупо понадеялась, что она – Рита – оценит никуда не годные попытки завести контакты, проявить внимание. Риту сильно возмутили этот поступок, эта дерзость: возмущение было отчетливо видно в сдвинутых в бесчувственном внимании бровях, напряженной шее и руке, занесенной для удара с силой, явно превышающей детскую.

Но Маша ликовала в этот краткий миг передышки. Она сидела, утирая большим пальцем сочащуюся из носа кровавую струйку, и беззвучно смеялась. Рита, это страшное, озлобленное создание, застыло с блестящей в глазах яростью.

Действительно смешно: все люди так ничтожны, стоит их дыханию пропасть.

Маша закрыла глаза и вздохнула, почувствовав резь в ребрах. Ей безудержно захотелось снова заплакать, снова сжаться, лишь бы не чувствовать новой боли.

Все люди так ничтожны, стоит их дыханию пропасть.

И лишь она одна ничтожна, стоит ему появиться.

Ночь уже окутала людские тела одеялами, а сознания их – сном, пустила по всему городу, по каждой его улочке волнами темноту, проникающую в самый укромный уголок, в самое потаенное местечко, но на восьмом этаже в детской спальне одной из квартир не спали две девочки, шепотом разговаривающие о, казалось бы, совершенно обыкновенных вещах, до невозможного, однако, поражающих детские головы.

Маша, прервав разговор на полуслове, отвернулась от сестры и глянула в окно (с восьмиэтажной высоты было видно куда больше, чем с первого этажа у бабушки). Становилось возможным осмотреть просвечивающий кое-где под фонарями пейзаж: грязно-зеленую листву крепких высоких деревьев; искрящиеся ярко-желтым светом окна, засыпающие то здесь, то там; причудливые крыши далеких зданий, имеющие смешную форму.

– Лиза, – сдерживая смех, позвала Маша, не отрывая глаз от представленного ей вида, боясь, что это окажется только миражем, только фантазией, возникшей из ниоткуда и исчезнувшей в никуда. – Посмотри: сапог.

Сестра быстрым движением перевернулась на другой бок и внимательно всмотрелась туда, куда кивнула Маша, словно пытаясь пронзить сгущающуюся тьму.

– Ты про вот эти непонятные крыши? – уточнила она. Напряжение в ее взгляде нисколько не угасло, скорее даже, наоборот, разгорелось.

Маша задорно кивнула, пряча лицо в подушку. Почему-то в этот момент девочке хотелось улыбаться и глупо смеяться без какой-либо очевидной причины. Просто все было так тихо, уютно и одновременно смешно, что нельзя было сдержать в груди этот сильнейший порыв чувств, душащий хохотом.

Лиза заметила настроение своей сестры и засмеялась.

В приоткрытую форточку вместе с порывами свежего ветра изредка доносились звуки машинной езды, перешептывания листьев деревьев. Облака мерцали отблесками многого множества причудливых, разнообразных огоньков, отбрасываемых окнами, фонарями.

Так было хорошо от не знакомого до сих пор ощущения обособленности: будто нет никого-никого в целом мире и только ты один лежишь и смотришь в чернеющий потолок над собою, будто не существует никаких звуков, способных вторгнуться в гармоничную вселенскую тишину, разрезать ее на части, искромсать – их нет, нет ничего громкого: только шелест, только шепот, только гул, шипение, присвист…

– Я проголодалась, – внезапно проговорила Лиза, не поворачивая головы и держа руки на груди, словно изображая мумию или действительно находясь в глубокой депрессии из-за отсутствия еды. – С удовольствием съела бы сейчас что-нибудь.

Маша не чувствовала особенной пустоты в желудке до того, как ее сестра поделилась с ней своими внутренними треволнениями. Теперь и она, в свою очередь, ощутила легкий дискомфорт в области живота, на чем теперь и было сфокусировано внимание всего организма.

– Бутерброд бы съела… – сладко и медленно протянула Маша, закрывая глаза и причмокивая от удовольствия. В ее мозгу мелькнула картинка с аппетитным куском белого хлеба и колбасой, розовой, манящей и такой сочной, такой вкусной, такой предательски невозможной в сей поздний час!

– Я тоже не отказалась бы от кусочка… – подлила масла в огонь Машина сестра, так же, как и она, воссоздавая в своем создании картинки превосходных, ужасно калорийных (что не важно для столь юных существ) и трогательно взывающих к самому желудку вкусностей.