В. Беляков - Про

Да и откуда знанию-то взяться? Затраханность, задавленность. Ну, отдрочил разве что под вечер, и порядок. Последние два года в школе я с интересом смотрел на своих пахучих одноклассниц. Мне всё больше нравилось рыжее солнышко с огромными разводами на синем сарафане под мышками от пота, но я этих странностей не замечал. Меня волновали формы, округлости, резко наметившаяся грудь, случайно мелькнувшие из-под юбки трусики, кружавчики внезапно показавшейся комбинации. Я лип глазами ко всем этим подробностям. Могу сейчас представить себе, каково было нашим подругам от подобных бесстыдных взоров. Хотя наверняка им всё равно было чертовски приятно осознавать, что они даже меня, задрота, так волнуют, что кто-то мысленно хочет их раздеть… Потом на очередном уроке физкультуры Саша Манилин задумчиво сказал нам с Топчей:

– А вы знаете, малофья, она такого желтоватого цвета, липкая, тягучая, бр-р-р…

Нора Кропивницкая. Эта девочка производила в восьмом классе странное впечатление. Огромная копна волос. Серьёзное выражение лица, пристальный взгляд глаз, в которых вместе с тем отражались изначальная глупость и пустота. Еврейская девочка должна быть умненькой – видимо, ей всё время это внушали дома. Но куда девать глупышку? Старайся быть серьёзной! И Нора старалась. На всех фотографиях – лишь тень мимолётной улыбки и пустые глаза, уставившиеся на фотографа. И всё-таки она была очаровательна. В ней был избыток женского обаяния, вовсе не свойственный всем остальным гусеницам класса, из которых ещё ой как не скоро получатся бабочки. А Нора была в пяти минутах от элегантного красивого махаона. Она это чувствовала, а при таких ощущениях нужны ли дурацкая тригонометрия или химия? Пожалуй, она стала первой, кто начал робко душиться, приходя на наши дурацкие танцы. Её духи… О, это уже была фемина…

И она носила чулки. Не колготки там какие-то трикотажные, а именно чулки на самых настоящих резинках. Это легко обнаруживалось, стоило лишь согласиться с ней поговорить о любви. Она любила поболтать об этом после уроков, сев верхом на парту.

– Ну, расскажи, как ты это понимаешь? – допытывалась она, стараясь изо всех сил натянуть юбку. А ты в это время начинал нести ахинею и смотрел на её коленки. В какой-то момент юбка предательски раскрывалась, и становились заметны чёрные трусики и резинки, прихватывающие чулки.

А Нора распалялась, её захватывал дурацкий разговор и сама тема, и она не замечала, чего же на самом деле ищет твой взгляд прожжённого вуайериста.

– А ты мог бы любить сразу двоих? А что ты будешь делать, если девушка тебя разлюбит, а твоё чувство ещё будет сильно?

На уроке, если она сидела с краю, ей всё время приходилось натягивать слишком короткую юбку, из которой она безнадёжно выросла, поскольку та была прошлогодней. Иначе показывались предательские края чулков. И ты беззастенчиво пялился и ловил этот момент. И она это замечала и снова начинала тянуть юбку. Но не переставала носить чулки – это же так красиво! А в девятом классе она пропала, и Марек из параллельного «а» класса был безутешен – родители безжалостно увезли её в Израиль, где, наверное, это бесконечно рыжее обаяние досталось какому-нибудь кобелю с длинным х…ем. А какой ещё может быть судьба глупышки?

Вообще-то, я рос обычным комнатным растением в нищей семье советских инженеров, имевшей претензию на интеллигентность. В одной двадцатиметровой комнате я был с папой-мамой, бабушкой-дедушкой, а за стенкой помещалась семья соседа-милиционера, в которой евойная мама (по мне, тогдашнему, невообразимая старуха) играла целыми днями на каком-то немецком пианино (я только сейчас догадываюсь, что милиционеров папа притаранил его с войны из Германии) с бронзовыми подсвечниками в форме человеческих рук – и эти руки держали настоящие свечи. Я умирал от смеха! И самым загадочным предметом в нашей комнате была ширма, которую можно было поставить то у моей кроватки, то у папа-маминого дивана, а то и у дедушки-бабушкиной кровати. Зачем, я, убей меня бог, понять не мог! Дедушке моему было уже 80 лет, и он постоянно рассказывал, как вернулся с империалистской войны полным георгиевским кавалером, да вот только пропойца-активист Васька из комбеда как увидел его с крестами на деревенской площади (а было это уже в 22-м, когда дед чуть ли не из последних вернулся с германского плена – к этому моменту я уже ни черта не понимал из всех тех материй, что нёс мой дед), так подошёл, взялся за кресты и сдёрнул их с дедовой гимнастёрки, и бросил их в грязь под ноги, ни слова не говоря, а мой дед засс…л, заробел, испугался, побоялся те кресты поднять и так и пошёл молча к себе домой, где пролил горючие слёзы. Вот поэтому – тут дед поднимал голос и начинал потрясать клюкой в воздухе – он через семь лет решил с новой молодой женой бежать из этого драного колхоза, бросив всё, и устроился в Москве дворником на автозаводе имени Сталина, утаив, что он грамотный, и проработал там всю оставшуюся жизнь. За что директор Лихачёв дал их семье комнату в бараке на Сосенской, а до этого они мыкались с моей бабушкой в каком-то общежитии с тараканами и клопами. Тут я подсовывал ему газету «Правда», которую доставал, возвращаясь домой, из почтового ящика, и дед, завидев на первой странице очередное фото Никиты Сергеевича Хрущёва, начинал плевать в это фото, орать нечленораздельные слова и бить по газете клюкой.

Утихомирившись минут через десять, дед обессиленно ложился на кровать и отворачивался к стене, а я садился к мёртвому телевизору, включал его и, глядя на циферблат часов на экране, начинал ждать начала любых телепередач – в 18.00, я это точно знал – с десятиминутного мультфильма. Приходил же я из школы в пять часов вечера, потому что наша школа была школой продлённого дня…

А потом появлялись братья Тузовы, мультфильм уже заканчивался, и начиналась совсем другая жизнь! Я бежал этажом ниже в их коммунальную квартиру, а потом мы сбегали вниз шляться по улицам, иногда до самого позднего поздна. Впрочем, если шёл дождь или было жутко холодно, мы оставались у Тузовых (пока не возвращался с работы вечно пьяный их папа в шляпе – он работал в каком-то конструкторском бюро всё на том же заводе Лихачёва и, как говорил в минуту откровения, не мог не пить – так было надо!), и тогда старший Витька выманивал пятилетнюю соседскую Лариску из её комнаты, и они вдвоём с братом Вовкой открывали дверцу шкафа, чтоб не было видно, и начинали эту Лариску серьёзно и тщательно лапать. А та, дура, не понимала, что происходит, и Витька для отвода глаз всё бормотал:

– Да погоди, Лариска, сейчас вот Вовка тебе кое-что покажет, а пока нам надо здесь спрятаться… Вот осторожно! Сейчас он из кухни кое-что принесёт… Прячься, там кто-то есть!