В. Беляков - Про

В нашей комнате замечательно светит солнце, и в луче света величаво кружат невесомые пылинки. Но я этого не замечаю – я сплю, ибо сегодня воскресенье, и это единственный день, когда можно не идти в школу и выспаться. И тут сквозь этот счастливый покойный сон я вдруг с ужасом осознаю, что меня что-то будит, более того, я уже не сплю, я проснулся! Есть какой-то тревожащий фактор, который мешает продолжать пребывать в безмятежном беспамятстве.

Я с трудом разлепляю свои непослушные веки и вижу, что по комнате кругами ходит мой папа, монотонно ведя с кем-то беседу и при этом оживлённо жестикулируя. Но в комнате, кроме моего папы, больше никого нет, это он выделывает сам с собой, а точнее, с каким-то мысленным собеседником, пытаясь ему что-то возразить и оспорить.

– Папа, ну, папа! – сержусь я в голос с досады.

Папа опоминается и замолкает, глядя на меня невидящими глазами. И я понимаю: это он воспользовался тем, что мама ушла, может, за хлебом или за манкой в наш магазин, а папа пытается оспорить роковое для себя решение начальника не рекомендовать его в аспирантуру. А про меня-то, про меня он забыл! Он не помнит, что я сплю.

Как же он старается доказать в мысленно-очном диалоге свою правоту, своё право на творчество! Его жжёт совершённая над ним самым обыкновенным образом человеческая несправедливость, ведь он столько работал в последнее время за копейки, столько потратил здоровья на вредные эксперименты – как же они это не учли? Ну почему я не достоин, я столько сделал для нашей ракетной военной промышленности. Столько испарений ядовитого ракетного топлива наглотался! А вы так просто говорите: «Нет, не время»?..

Я закрываю глаза и не успеваю толком заснуть, как в комнате вновь возобновляется нескончаемый диалог…

А ещё по вечерам я страшно любил разглядывать папины безопасные бритвенные лезвия, которые он хранил в отдельной большой коробочке. Периодически они с мамой их доставали по вечерам – я тогда не понимал, зачем, я думал, что это такое развлечение: разглядывать такие красивые блестящие тонкие полоски стали, завёрнутые во всевозможные красивые бумажки. Позднее я догадался, что они это делали из-за нашей страшной и тотальной нищеты. И не только нашей семьи, но и всей долбаной социалистической родины. Потому что эти лезвия были страшным дефицитом. Пострашней, чем яйца! И мой папа, работая скромным секретным инженером в КБ Доллежаля, где все умники Советского Союза бились над изготовлением самой замечательной и передовой водородной бомбы, а он аккуратненько проводил эксперименты над различными образцами ядовитого ракетного топлива (ведь задача-то была не только залудить сотни водородных бомб для поголовного уничтожения всего человечества, но и доставить их ракетами на ту сторону земного шара), иногда имел «шикарную» возможность выклянчить у своего босса – даже не у Доллежаля, а у какого-то ср…ного начальника отдела – одну-две упаковки замечательных шведских лезвий, которыми Доллежаль в порыве партийной нежной заботы снабжал этого босса. О покупке лезвий в магазине не могло быть и речи! А тем более шведских! Брейся, сука позорная, опасной бритвой или ходи в парикмахерскую, если сам не умеешь! Мой папа старался быть интеллигентом и как-то стеснялся бриться опасной бритвой, с которой была куча возни, а упорно брился безопасным станком, но, увы, зато получал огромную проблему с доставанием лезвий. Вот он и клянчил периодически у своего босса, но тот же не мог ему одалживаться столь часто, как хотелось бы. Что бы подумал папин босс о моём папе? Что он бессовестный попрошайка? (Наверно, он так и думал.)

И вот папа с мамой, когда все новенькие лезвия, увы, подходили к концу, доставали ту самую дурацкую коробку и начинали внимательно разглядывать накопившиеся старые лезвия на предмет их затупленности – авось какие-либо затупились меньше и ими ещё можно попользоваться, пока дойдёт очередь до очередного выклянчивания новеньких лезвий у папиного начальства. Но я этого, малолетний придурок, тогда совершенно не понимал. Я наивно думал, что это такой акт любования неземной красотой и без колебания присоединялся к процессу. Папа с мамой переглядывались, мама говорила: «Ну вот, сейчас он опять порежется», – и на очередном лезвии, которое я неосторожно поворачивал в своих нежных пальчиках, я действительно резался об острый край… Я начинал орать и плакать, потому что на этом месте акт любования красотой сразу заканчивался, и меня сначала перевязывали, а потом увлекали спать.

В конце концов, папина работа у лауреата Ленинской премии Доллежаля добром не кончилась. И хотя сам Доллежаль сладко спал, хорошо кушал и умер в глубокой старости в окружении всеобщей скорби, мой папа заработал на тех самых испытаниях рак и скончался в страшных мучениях, так и не дождавшись хоть какого-то слова благодарности от замечательного лауреата Ленинской премии, не говоря уж об иных прочих умниках, светилах и руководителях партии и правительства.

Между прочим, это долбаное КБ Доллежаля располагалось в атмосфере абсолютной секретности на Красносельской улице. Я иногда заезжал на папину работу по каким-то бытовым надобностям, и за десять метров до проходной всех прохожих сшибал с ног сладчайший запах находившейся рядом кондитерской фабрики имени Бабаева. Так вот, папа категорически запрещал маме покупать какие-либо конфеты или печенье производства той замечательной фабрики, а я не мог понять, почему, пока уже в наши дни американцы не устроили страшный скандал нашей славной родине и не потребовали в ультимативном порядке установить над вентиляционной вытяжкой (это огромная квадратная труба) ядерного реактора, установленного для пользы Отечества академиком Доллежалем чуть ли не в центре Москвы, видный издалека и со всех сторон счётчик Гейгера, который ежемгновенно показывает уровень радиации у того КБ и, естественно, у той прекрасной кондитерской фабрики. Это ж сколько советских граждан и сколько раз за все эти годы покушали тех самых радиационных конфет! Уму непостижимо! Интересно, а сам-то Доллежаль кушал их? А его родственнички? А, допустим, Гагарин с Валентиной Терешковой?

Между прочим, каким всё-таки замечательным был академик Доллежаль! Ведь вот крупнейший в мире архив кинофильмов – Госфильмофонд – при его организации в 1947 году запиперили аж на 52-й километр Каширского шоссе, на станцию Белые Столбы: а вдруг случится пожар, плёнка загорится, это ж какой капец и угроза всему окружающему, находящемуся рядом с архивом! А вот какой-то ср…ный ядерный реактор мы не стесняемся строить в центре Москвы – Доллежаль сразу прекрасно понял фишку: хозяева-то страны, все эти говяные коммуняки, смотрят на всё окружающее, как на нечто временное, могущее пойти на всемирный слом, когда мы наконец затеем Третью мировую войну во имя торжества коммунизма во всём мире. Это ж сколько всего произойдёт тогда, сколько будет ядерных взрывов, бог знает где – чего тут думать о чём-то вечном или об улучшении жизни отдельно взятого советского гражданина, когда мы должны в первую очередь самым серьёзным образом готовиться к ядерной войне, вот после неё тогда-то мы и построим наконец всеобщее счастье! А пока ядерный реактор в центре Москвы поважнее всего остального – ведь это временно, всего на десять – пятнадцать ближайших лет, ну двадцать – тридцать, ну ведь не более. Это всё временно!