Ирина Островецкая - Наваждение

Мать Ивана всячески отговаривала невестку от похода.

– Иван сам справится, – говорила она. – Ты бы, дочка, поберегла себя сейчас, не ходила бы сегодня в лес… Что-то подсказывает мне, что не надо бы тебе в лес…

– Ой, мама, с вашими предрассудками мы и сена на корову не запасём. Зима-то всё расставит по местам. Я пойду с Иваном, – упрямо мотнула головой.

Анна и не думала прислушиваться к словам свекрови. В тяжёлые военные годы они вместе со свекровью тянули на себе дом и дочку, а потом и сыновей погодков поднимали, пока Иван сначала воевал, а потом, после тяжёлого ранения, долго лечился в госпитале.

Иван вернулся домой отчаянно хромая. Он опирался на костыль, но совсем не унывал, радовался, что домой живым вернулся.

– Хромота – дело проходящее. Не убили, и то – Слава Богу.

Анна была рада возвращению мужа. Она ездила к нему в госпиталь, когда пришло сообщение о ранении. Прожила в чужом городе почти месяц, и когда поняла, что дела мужа идут на лад, вернулась домой, чтобы вместе со свекровью тащить на себе все тяготы деревенского быта, растить дочку.

Иван Иволгин первым из немногих мужиков вернулся из госпиталя домой. Война закончилась уже без его прямого участия, но он любил вести долгие разговоры о войне и о его бравом, существенном и значимом участии в военных действиях, и так складно у него выходило, что без его активного участия войну бы никак не выиграть ни одному маршалу или генералу.

– Я от Берлина до Москвы пешком прошагал, потому и охромел, – любил пошутить он.

Односельчане не спорили с ним. Да, и кто будет спорить? В деревне остались одни бабы, подростки, старики и дети. Иван вернулся один из первых. Его и привечали, как первого воина освободителя, и на этом основании, и из-за многодетности их семьи, спустя год после рождения второго сына, выделили Ивану корову трёхлетку, а в придачу, большой надел сенокоса не так далеко от деревни, как другим бабам.

Раннее июльское утро было холодным и мокрым. Роса капельками стекала с игл хвои. Тяжёлые капли падали на землю с определённым звуком, и путникам казалось, что идёт дождь. Хорошо, что Анна прихватила с собой два больших куска старой, ещё довоенной клеёнки для себя и для мужа. Так, на всякий случай прихватила, а, глядишь, и пригодилась клеёнка в лесу. Клеёнка была старая, вся в дырах, но помогала не промочить одежду в ельнике. Супруги укутались в клеёнку и продолжали свой путь, подшучивая друг над другом.

До их поляны дошли уже, когда солнышко выглянуло из-за верхушек огромных елей и сразу начало немилосердно припекать, высушивая мокрый от обильной росы лес.

Иван не стал разводить костёр, и Анне не разрешил готовить чай из душистых трав. Они сложили свои пожитки под широкую ель, и, Иван сразу взялся за косу.

– Ты набери ягод на обед, Аннушка. Я позову тебя, когда устану. Но если не утерпишь, то иди на первую поляну и сено перевороши, когда подсохнет…

На поляне рядом трава уже была скошена, ещё два дня назад. Надо было подождать, чтобы солнышко высушило ту, уже скошенную траву, перевернуть её, снова высушить, и сметать в стог, но было ещё слишком рано думать о стогометании.

К обеду стало совсем жарко. Воздух нагрелся на столько, что долго работать под открытым солнцем стало невозможно. Иван с Анной ушли в тень большой и широкой ели, организовали обед, пили чай из малиновых веток, и прилегли отдохнуть в ожидании, пока жара не спадёт. Когда же тени елей стали длиннее, и стало не так жарко, Иван соорудил что-то вроде шалаша, чтобы не ночевать под открытым небом в лесу, и снова начал косить, Анна же убиралась у костра, ворочала скошенную траву на первой поляне, готовила её к укладыванию в стог. Уже к вечеру вся вторая поляна была скошена, а на первой поляне сено было готово к укладке в стог. Иван радовался, что за пару дней управятся они с работой, лишь бы не задождило, но небо оставалось ясным, а все лесные приметы подсказывали, что сырой погоды не предвидится, и опасаться дождя, нечего было и думать. Оставалось завтра переворошить сегодняшний покос, высушить его на солнышке и наметать травы во второй стог, закрепить стога на полянах травяными петлями, чтобы ветром не разметало сухую и лёгкую траву, и можно было возвращаться домой. Дни в июле длинные, темнеет поздно, а ночи светлые, короткие, и убегают всего за пару часов. Иван думал, что успеет сделать намеченную работу в срок, им определённый.

– Ваня, я на стог заберусь. Ты подавай траву, я утаптывать стану. Быстрее вдвоём управимся, – сказала Анна, забираясь на небольшую кучку сухой травы.

– Аннушка, не шали. Стог пока не высок, а когда станет выше меня, тебе трудно будет слезать, – встревожился Иван.

– Ты же поможешь?! – серебристо рассмеялась Анна, а Иван, словно зачарованный, не мог глаз оторвать от жены.

Они почти закончили работу. Оставалось травяными жгутами перетянуть стог, чтобы ветер траву из стога не растащил по лужку.

Анна неожиданно застонала, схватилась за стропильное бревно и тихо сползла по нему на утоптанную ею вершину стога. Нет, она не упала вниз, осталась на самом верху стога, почти на два метра выше над землёй.

– Аннушка, что случилось?! – испугался Иван.

– Живот чего-то прихватило. Подожди, сейчас пройдёт…

Но ни сейчас, ни потом не прошло, пока не родился мальчик. Ивану пришлось роды принимать на вершине стога без ничего. Под руками ничего, кроме ножа за голенищем, не оказалось, а помощь Анне требовалась немедленно. Он и вилы с граблями отбросил в сторону, чтобы не мешали.

Мальчишка отчаянно кричал, сучил ножками и перебирал маленькими губками, будто что-то искал. И тогда Иван приложил сына к груди матери. Тот успокоился и принялся, причмокивая, сосать.

– Вишь, какой, весь в меня! – с гордостью прошептал Иван, и поцеловал жену.

– Он раньше срока родился, – шепнула в ответ Анна. Оба родителя были счастливы. Они лежали в обнимку на вершине стога, мечтали о будущем, и не заметили, как в небе зажглись первые яркие звёзды. Иван бережно обнимал жену и сына, и рассказам его не было конца. Он не замечал, как постепенно слабеет жена, как силы покидают её тело. Они уснули на вершине стога в объятиях друг друга, а проснулся Иван один от тошнотворно неприятного запаха, исходившего откуда-то снизу, и от страшного шума там, внизу, производимого, неизвестно, кем. Он понял это, когда морда огромного медведя ткнула его в ногу.

– Ах, ты ж, ах, ты ж, скотина! Медведище припожаловали! – вдруг зарычал мужик на незваного гостя, и стал оглядываться по сторонам, ища хоть что-то, что могло бы отпугнуть и отогнать могучего зверя. Под руками ничего не оказалось, кроме ножа, которым он ночью перерезал пуповину сына. Но с одним ножом идти на медведя?… Было слишком неправдоподобно выиграть сражение хромому воину. Вилы лежали в двух метрах от стога, там, где вчера их бросил Иван, когда жене стало плохо, а ружьё осталось у костра. Надо было спрыгнуть на землю и добраться хоть до вил, но как, если медведь не отступает, а роется в основании стога?!