Роберт Равоев - Старики

Дни старика сочтены. Хотя было бы глупо педантично вести им счет. Все обстоит гораздо проще, пропадает, вернее, уходит в никуда перспектива… Совсем исчезает? Это как посмотреть на вещи. Все-таки на ближайшие временные отрезки планируешь свою жизнь, какие-то действия, задачи. Но разве это перспектива?! Это слово или понятие неукоснительно связано с ростом личности, именно в связи с этим ощущаешь перспективу. И вот этот самый рост как бы прекращается. Почему «как бы»? Он на самом деле затух или быстро затухает.

Сейчас солнечный морозный февральский день. Хотя еще не минул день, он удаляется и скоро исчезнет совсем. Это в молодости время тянется, а годы летят, в старости и время проносится, и годы летят. Этот процесс, то есть скорость движения, нет, лучше сказать, исчезновения времени (моего времени) с каждым годом убыстряется, будто шар земной с каждой сменой времен года крутится быстрее и спешнее. Куда спешит время?! Мое время…

Чего у нас мало, что наперечет, что скоро должно окончиться, то нам и наиболее ценно. По крайней мере, думаешь о нем чаще и даже глубже.

Парадоксальный факт. Живешь в сегодняшнем мире, но в нынешнем измерении пребывает только твоя плоть, тело, а все, что исходит от сердца, живет прошлым. Оттуда оно черпает эмоции, а с ним связаны твои действия и стариковские причуды. Причуды?! Это не что иное, как привнесенные в настоящий день твои привычки, ценности, взгляды, кажущиеся тебе более человечными, правильными.

А так ли это? Ведь еще никому не удалось показать, что поколения во времени деградируют, а не наоборот. Это большой вопрос. И вряд ли на него есть ответ.

– Добрый день, Мастер! Чудесная погода, не так ли? Я привез вам гостя. Он не только ценитель искусства, но и затеял написать монографию о вашем творчестве. Ему нужно, как воздух, общение с вами. Через час я вернусь.

Сказав это, хозяин лавки, расположенной неподалеку от дома Мастера, схватил за руку сконфуженного Демина и водворил его пред гипнотизирующим взглядом старого Мастера. Слишком старого, чтобы выразить гнев или ненависть, но не потерявшего способность излучать презрение.

Мастер молчал.

Его взгляд из-под редких, длинных, торчащих, как иглы, волос бровей, казалось, насквозь пронизывал гостя Он тихо и бесцеремонно разглядывал его, изредка шевеля губами, и было трудно понять, чего больше в его настроении: благосклонности или презрения.

Хозяин лавки зафыркал и, сославшись на дела, оставив их одних, исчез так же внезапно и бесцеремонно, как и появился.

Мастер нисколько не был удручен подобным поведением хозяина лавки, так как он же был и поставщиком съестного для его кухни, и партнером по игре в нарды.

По-видимому, так уж повелось между ними, без всяких лишних поклонов и тому подобных светских проявлений.

Демин сделал шаг вперед и, как двоечник перед учителем, воскликнул:

– Честное слово, Мастер, я ни в коем случае не хотел вторгаться к вам без приглашения. Я думал, Илья просто представит меня и снова увезет. Мне кажется, у него были самые хорошие намерения. А, впрочем, откровенно, я, быть может, действительно хотел с вами познакомиться. Мне известны ваши картины…

Мастер зашевелился, словно древний слон, просыпающийся в вечерние сумерки. Глаза его ожили. Глубокие морщины, исполосовавшие его лицо, передернулись, казалось, вот-вот он закричит резко и хрипло, как старый брезгливый ворон.

Но когда он заговорил, Демин услышал спокойный, исполненный благородства голос:

– Я не предполагал, что кто-нибудь созерцает мои картины, – старчески слабым, но изысканным жестом он пригласил Демина сесть.

– Вы художник?

– Я преподаю в художественном училище. Работаю над монографией и, естественно, наталкиваюсь на такие вопросы, которые никто, кроме вас, объяснить не может!

– Это почему? Оттого, что я так стар?

– Нет! Оттого, что вас отличает глубокая проникновенность в сущность человека. Работая над монографией, я постоянно мечтал о возможности пообщаться с вами, убедиться в правильности восприятия изучаемых мной произведений. Вашу оценку… мне столь это важно.

Кроме того, вы были в близких отношениях со многими известными людьми, оставившими след в истории искусства. Вы знаете о них много и не понаслышке. Например, скажите, Мастер, правду говорят, что скульптор Авдеев, с которым вы поддерживали дружеские отношения, не был щепетилен в отношении своих конкурентов-коллег? И пользуясь благосклонностью важных персон, мог…

– Нет!

Старик сбросил с себя плед, которым он укрывал свои больные ноги, Казалось странным, что на нем были не потрепанные старые, легкие брюки, а дорогие шерстяные, отлично отутюженные, да еще с кожаным поясом на талии. Мастер выпрямился в своем кресле. Он оживился, голос его стал твердым.

– Нет, это был человек чести, глубоко преданный своей профессии. Одна только его работа «Очарование» чего стоит! Остальные не припомню. Но этого одного достаточно. Сестра Мэри!

На окрик Мастера из широкой двери с большим полукруглым окном показалась сестра. Это была молодая дама, одетая по правилам строгого этикета, затянутая в платье так туго, что оно чуть не скрипело при каждом ее движении. Она свирепо посмотрела на непрошенного гостя, погрозила Мастеру пальцем и, изобразив улыбку на лице, промолвила:

– Скоро вам надо будет принять ножные ванны, так что не переутомляйтесь слишком. Доктор велел…

– К дьяволу доктора! Скажите Люси, пусть принесет письма Авдеева. Они в архиве, на пятой или шестой полке. И, пожалуйста, поскорее.

Она усмехнулась, усмешка получилась вымученной, словно уготованной на подходящий случай, и, когда она скрылась за широкой дверью, он проворчал ей вслед:

– Нужна мне эта сестра, как собаке пятая нога. Это все этот болван доктор! Подсунул мне эту мадам, пытаясь убедить, что это необходимо для моего блага. Старый осел! Ему семьдесят лет, и хотя он мальчишка по сравнению со мной, в голове у него не осталось ни одной хоть сколько-нибудь полезной мысли. Все улетучилось, уплыло никуда. Старый хрыч!

Мастер разошелся не на шутку. Он пронесся ураганом по врачам с таким азартом и с такими изощренными ругательствами, что Демин замер в ужасе и восхищении. Такого богатого набора ругательств, произносимых с подобающей интонацией и выражением лица, тем более из уст девяностолетнего старца… Тот продолжал крыть их мир вдоль и поперек и не смягчил накал своих выражений и тогда, когда в дверях показалась Люси, далекая родственница и одновременно секретарь Мастера. Маленькая, сухонькая, вылинявшая вдова девственного, непорочного вида.