Николай Карпин - Последний мамин урок. Непридуманная повесть

– Хочу купить чего-нибудь к чаю.

Но я сказал, что мы заехали на минуту, потому что нам еще нужно собраться в дорогу. Я решил забрать маму в Петрозаводск. Тетя Зина уселась на стул. Я рассказал ей о смерти, похоронах брата. Рассказал в подробностях, потому что она хорошо знала его. Закончив, спросил:

– Мама говорила, что вы из Ленинграда?

В моей голове никак не укладывалось, как это городской человек может так прикипеть к сельской жизни.

– Да, я коренная ленинградка, – подтвердила она и взялась рассказывать: – Мне исполнилось 11 лет, когда началась война. Через несколько дней после ее начала папа зашел домой проститься. А вскоре где-то под Лугой погиб. Где похоронен, я не знаю. Мама в первые месяцы войны работала на ткацкой фабрике «Красная Заря». Потом работы не стало и ее сократили. Хлеб давали по карточкам. Норму все урезали. С нами жила наша бабушка. Мы на троих стали получать по 200 г хлеба.

Потом стали бомбить. Сначала мы спускались в подвал или, как его там называют, в бомбоубежище, а потом перестали. Мы жили на шестом этаже. Пока спустишься вниз, бомбежка уже прекратится. В наш дом бомбы не попали, а дом напротив полностью развалили. К тому времени мы уже ослабли. Поначалу бабушка варила нам какую-то похлебку из клея, примешивала в нее чего-то. Потом слегла. Я как-то собралась на улицу, бабушка говорит: «Зина, останься со мной». Я говорю ей: «Я сейчас бабушка, я скоро». Вернулась домой, она уже мертвая. Недалеко от нас располагался рынок. У нас были хорошие вещи. Чтобы как-то выжить, мама стала продавать их на рынке. Однажды нас забрали два милиционера. Привели к себе и сказали, чтобы нас они больше здесь на рынке не видели. Это какое-то вредительство было, ведь там торговали хлебом, который в магазине лишь по карточкам можно было получить, другими продуктами торговали. Когда возвратились домой, мама села на стул и заплакала. Она еще некоторое время ходила, потом слегла, как бабушка. Это было в марте. Помню, солнышко уже пригревало. Хорошо на улице, и мы с подружкой из нашего дома решили погулять. Снег в некоторых местах протаял до асфальта. В одном месте на нем даже сохранились выведенные мелком клеточки для игры в классики. Мы давай по тем клеточкам прыгать. Я прыгнула и не смогла удержаться на ногах, упала. Тогда стала прыгать подружка и тоже упала. Такие мы были слабые. Ручки, как прутики, кожа висит вся. (Тетя Зина оттянула рукав своей вязаной кофты, показывала, как висела ее кожа.) Потом мы пошли к сараю, за которым стоял дом. В нем до войны евреи жили. Дом одноэтажный деревянный. Вместо дома лежала огромная воронка, такая, как вот этот. (И тетя Зина рукой обвела пространство своего домика.) Глубокая воронка. А на дне воронки лежала голова молодой девушки с кудрявыми черными волосами. Голова вытаяла из-под снега. Трупов тогда было навалено кругом. Их подъедали. От голода люди занимались людоедством. Только это скрывалось. Рассказывали, что некоторые целыми бачками солили впрок человеческое мясо. Люди выносили покойников и оставляли, потому что тащить дальше сил не было… Так было тогда.

Когда я вернулась с улицы, мама мне говорит: «Зина, дай мне воды». Я принесла. Она отпила чуток, голова у нее откинулась. Я стала звать ее. Она не отзывается. Умерла. Я даже не испугалась. Страха уже не было. Вышла из дому, села возле сарая и думаю, куда же мне теперь идти. Меня тетя Маша, мамина родственница, увидела. Спрашивает: «Чего здесь сидишь?». Ну и взяла к себе. У нее было трое детей, и всех тетя Маша уморила голодом. И я бы у нее умерла с голоду. Но женщина с первого этажа нашего дома сказала тете Маше, чтобы она отвела меня в детский садик. У той женщины был сын, мой ровесник. Мы с ним даже дружили. Тогда ругали, если узнают, что кто-то из родителей своих детей голодом заморил. Привели меня в садик, налили чаю, хлеб маслом намазали. А я уже и есть не хочу. Мне говорят: кушай, Зина. Я чаю попила. Детишки детсадовские окружили меня и просят у воспитательницы: дайте мне, мне дайте ее хлеб доесть!

Тогда меня перевезли в больницу, и там я потеряла память, но оправилась. В больнице кормили хорошо. Так я выжила в блокаду…

Я забрал маму к себе.

Два дня она была безутешна. Потом как бы сама себе проронила:

– Где-то была моя сумка?

Сначала мы с супругой не обратили на ее вопрос внимания. Но на следующий день она спрашивала уже всерьез, и когда мы по очереди стали объяснять маме, что она не брала с собой сумку, мать сначала раздраженно, потом со злостью в голосе, а потом уже просто кричала:

– Вы что, считаете меня дурочкой?! – Принималась показывать, как по приезду в Петрозаводск она выкладывала из сумки полиэтиленовые пакеты со своими вещами.

– Это что же получается, я как нищенка с двумя пакетиками уехала из дома?! – Мама искренне верила в событие, которого не было. После этого она садилась на диван и устремляла мрачный взгляд в одну точку. Мы снова пытались объяснить, что когда собирали ее в дорогу, безутешную от горя, ей было все равно, во что сложили ее сменное белье. Скоропостижная смерть брата и связанные с похоронами хлопоты тогда измотали меня. Готовясь в обратный путь, мы укладывали мамины вещи в подвернувшиеся пакеты.

После таких объяснений мать как бы успокаивалась, потом наливалась новой злобой. Когда я в очередной раз пытался объяснить ей про эту чертову сумку, она срывалась на крик. Я видел, что мать запустила бы в меня чем-нибудь, будь у нее достаточно силы. Я не знал, что делать.

1 января

После обеда мы с мамой поехали в церковь Екатерины Великомученицы, поставили свечи за упокой души старшего брата. Я купил ей иконку Святого Александра Невского. По дороге обратно она рассказывала, как умирала ее мать. Это случилось в 1936 г. Тогда маленькая еще мама ходила в церковь со своей бабушкой, молить бога о продлении жизни своей мамы. В школе узнали про это и тут же стали разбирать мамино поведение, даже «пропечатали» в школьной стенной газете, а когда пришло время, не приняли в пионеры.

– У нас в Бурге стояла такая красивая церковь, и ее сломали. Зачем, спрашивается, нужно было ломать? Все в нашем государстве делается как-то не так, –закончила свой рассказ мама.

Мне вспомнилась первая моя учительница. Вот она спрашивает нас, первоклассников:

– Кто из вас некрещеный?

Большая половина класса потянула вверх руки. Чувствовалось, Анне Ивановне некрещеные были симпатичнее. Помню, мы тогда с превосходством смотрели на тех, кто смиренно сложил руки на парту.

– Когда мы поедем домой? – между тем спросила меня мама.

Этот вопрос теперь я слышу каждый день.

– Завтра, – соврал я. Я очень быстро научился ей врать.

– Вот и хорошо, нужно ехать, — ответила мама.