Лариса Капицына - Ловушка для Бесси

В общем, Дорис пришла тогда к горькому выводу, что если в один прекрасный день какой-нибудь негодяй вздумает вас облапошить, то непременно сделает это, чтобы вы там о себе не возомнили. Весь вопрос в том, насколько хорошо он знает свое дело.

Проснувшись и обнаружив пропажу, она, конечно, испугалась. Испугалась и подумала, что если бы проснулась в тот момент, когда он рылся в ее вещах, он мог запугать ее и даже избить. Он знал, что она не станет звать на помощь и поднимать шум. Ведь для нее было крайне важно, чтобы его визит остался тайным. Огласка могла повредить ее репутации. Потом она немного успокоилась и посчитала его мелким воришкой, прохвостом, который наврал с три короба, чтобы поживиться за ее счет. И все же… И все же она хотела верить, что нашептывая ей ночью какая она милая, славная, какая у нее обворожительная улыбка и что с того момента, как увидел ее, он мечтал только об одном – остаться с ней наедине, он не совсем лгал. Ведь такие слова не говорят просто так, не любя хоть чуть-чуть…

Она даже придумала ему оправдание. Может быть, думала Дорис, он не вор, а человек, который попал в затруднительное положение. Ведь такое бывает очень часто, особенно теперь, когда идет война, и люди бродят как неприкаянные, без семьи, без крова, без работы. Она даже надеялась (господи, какая она была дура!), что он явится к ней однажды с виноватой улыбкой на лице и все объяснит.

Теперь, с отвращением глядя на нечеткую фотографию и желая быть честной с собой до конца, она спрашивала себя: что было бы, если бы Смит, или как бы он там не назывался, не сбежал утром, пока она спала, а остался бы? Что, если бы он стал ухаживать за ней? Разве не об этом мечтала она, неистово прижимаясь к нему в любовном угаре, словно стараясь воздать себе за все прошлые и будущие одинокие ночи? Если бы он захотел жениться на ней, она была бы счастлива и сделала все, что бы он не попросил, вышла бы за него замуж, застраховала свою жизнь… И может быть теперь ее имя тоже значилось бы в газетах, а сама она, холодная и мертвая, лежала бы на портсмутском кладбище, и не нашлось бы ни одной живой души, которая пожалела бы ее или вспомнила добрым словом… Леденящий холодок запоздалого страха пробежал у нее по спине.

Забравшись с ногами на узкую неудобную кровать и накрывшись пледом, она долго и безутешно плакала над своей жалкой и некчемной жизнью.

К утру Дорис успокоилась и перестала дрожать. Она решила, что завтра соберется, пострается забыть обо всем, что с ней случилось, и к восьми часам, минута в минуту, собранная и аккуратная, как всегда, явится в класс. Но сегодня она никуда не пойдет. Она останется дома и попробует понять, что с ней произошло.

Это была уже другая Дорис. Жесткие складки залегли у нее возле губ, и уже никакая сила не могла стереть их с лица. Она решила, что с любовью для нее покончено.

Снова и снова перечитывая газеты, она думала, что возможно, в глубине души она распущенная, неудовлетворенная истеричка, у которой под напускной сдержанностью, даже холодностью, бушует вулкан настоящих страстей. Но ведь были и другие женщины, которые поступили также неосмотрительно. Только им повезло гораздо меньше, и они расплатились за свое короткое счастье жизнями.

В газетах почти ничего не говорилось о несчастных жертвах Смита. Назывались только имена и возраст: Элис Стоккер, двадцати трех лет, Патриция Дэвис, тридцати девяти лет, Бесси Смит тридцати двух лет. Все они были одинокими, небогатыми провинциалками.

Из родственников на суде присутствовала только двоюродная сестра Бесси Смит, которая во время речи обвинителя два раза теряла сознание, и в конце-концов ей пришлось покинуть зал заседания.

Судьбы этих женщин будто списали под копирку.

Смит женился на них, вез в свдебное путешествие, по пути или уже на месте оформлял страховку, а через несколько дней их находили мертвыми в ванне. Вызванные на место происшествия врачи и коронеры, констатировали смерть в результате несчастного случая, и поскольку на телах женщин не было никаких синяков, царапин и ссадин, которые неизбежны в случае насильственного утопления, Смит совершенно спокойно избегал возмездия и получал деньги за убийства собственных жен.

Никто не интересовался личностями погибших, точно они явились на свет только затем, чтобы сыграть свою жалкую роль в этом трагическом спектакле и исчезнуть так же незаметно, как прожили свою жизнь. У публики сложилось впечатление, что они были глупыми, наивными и сексуально озабоченными. Им никто не сочувствовал, их никто не жалел и о них забыли сразу, как только судья вынес приговор.

Между тем, это были три совершенно непохожие женщины, пришедшие к своему трагическому концу разными путями.

– Мисс Барнхем! Вас срочно зовет к себе доктор Келли.

– Как дела, Дьюи?

– Плохо, мисс Барнхем. Почти всю ночь не спали. Поступило много раненых. А лейтенант Кросли бредил ночью, и у него жар. Должно быть, будут делать повторную операцию.

– Господи, какой ужас! Ведь ему только три дня назад отняли ногу!

– Доктор говорит, что гангрена поднялась выше и, если дошло до брюшной полости, то операция ему не поможет.

– О! Зачем же тогда мучить его?

– Всегда есть надежда…

Такими словами перекидывались работники госпиталя. Те, кто пришел утром, говорили бодро, те, кто дежурил ночью, валились с ног от усталости и разговаривали тихо и неохотно. Госпиталь напоминал огромный улей, где с утра до поздней ночи сновали взад и вперед люди, толкали друг друга, кричали, бегали по длинным, узким коридорам. Кто-то выздоравливал, кого-то готовили к операции, кого-то ругали за медлительность. Врачи и санитары выбегали на улицу покурить между операциями. Медсестры сносились как угорелые с чистыми бинтами, с носилками, с окровавленными простынями.

Элис Барнхем видела эту картину каждый день. Иногда утром, как сегодня, иногда вечером. Она так привыкла к людским страданиям, что почти не обращала на них внимания, а ведь первые недели в госпитале были для нее очень тяжелыми. Вид крови, гноящихся ран, тяжелый запах и самое страшное – тела умерших людей! – к этому нелегко привыкнуть. Но она привыкла.

В госпитале ее очень любили. Не только за добрый нрав, но и за необыкновенную внешность, которой наделил ее господь. Элис хотелось думать, что она похожа на мать, которой давно не было на свете. Каждый год они с отцом отмечали дату ее рождения и дату смерти. В раннем детстве у Элис еще сохранялись смутные воспоминания, но когда ей было лет семнадцать, она честно сказала отцу:

– Знаешь, папа, а ведь я ее совсем не помню, – и улыбнулась виноватой улыбкой.

Мистер Барнхем тогда печально покачал головой.