Лея Любомирская - И с тех пор не расставались. Истории страшные, трогательные и страшно трогательные (сборник)

Когда я пришла, у Фило сидела толстая кузина Сильвана. По тому, как она вскочила и сразу засобиралась уходить, я поняла, что она тоже протащила какую-то контрабанду, и я даже знала, какую, – на столе перед Фило стояла огромная жестяная коробка тошнотворно сладких сердечек из дешевого молочного шоколада. Фило ужасная лакомка, но мы стараемся ей не потакать. Старичков в лечебнице и без того закармливают сладким – вечно у них то сырники с изюмом и сгущенным молоком на завтрак, то сливочные пирожные к чаю. Я уже не говорю о конфетах и мармеладе во всех тумбочках. А тетушка Фило даже в девятнадцать была скорее пышным розаном, чем чахлым стебельком, теперь же ей бы не мешало задуматься о том, сколько человек потребуется, чтобы вынести из комнаты ее гроб.

– Я с тобой потом поговорю, – пообещала я Сильване, но Сильвана сделала вид, что не услышала. С громким сочным звуком она расцеловала Фило в обе щеки, – спасибо, тетенька, было очень интересно! – помахала мне рукой и, переваливаясь, пошла к выходу. Походка у нее была одновременно тяжелая и непристойная.

– Гусыня, – сказала я, когда за ней закрылась дверь. – Слониха. Сама разъелась и вас раскармливает. Зачем вы, тетя, едите эту гадость? Это же просто сладкий пластилин.

– Доживи до моих лет, – ответила Фило, с чмоканьем посасывая шоколадное сердечко. У нее был пронзительный чаячий голос. – А чего ты явилась? Сегодня не твой день.

Я обиделась:

– Я могу и уйти.

Тетушка Фило усердно сосала шоколад и молчала. Я походила по комнате.

– Нет, правда, – сказала я и поправила безупречно висящую картину. – Уйду и в воскресенье не приеду. И сигарет не привезу.

– Ах, как красиво! – взвизгнула Фило. – Шантажировать старуху! Ну-ка, дай сигаретку.

Я достала из сумки пачку Португальских легких и положила на стол.

– Меняюсь на ваши конфеты.

Фило сунула в рот еще одно сердечко. Я достала вторую пачку.

– Четыре, – каркнула она.

– Три, и вы отдаете мне все, что успели насовать в карманы, и еще выплевываете ту, что у вас во рту.

Фило торопливо сглотнула и раскрыла перемазанный шоколадом беззубый, как у птенца, рот.

– Тетя, – сказала я, – как вам, тетя, не стыдно, вы такая взрослая женщина…

Фило уронила голову на грудь и очень натурально захрапела. У нее были тонкие, легкие, крашенные в рыжий цвет волосы, немного отросшие у корней, от храпа они едва заметно шевелились, как от слабого ветерка. Раз в неделю в лечебницу приходили ученицы парикмахерской школы по соседству – брить стариков, стричь и причесывать старух. Приставленная к Фило грудастая бразильянка лет сорока училась на маникюршу и собиралась после школы пойти работать в модный салон, поэтому тетушка щеголяла длинными острыми ногтями, покрытыми каким-нибудь ослепительным лаком. Сегодня лак был оранжевым с розоватой искрой.

– Пожалуй, – сказала я, глядя на тетушкины рыжие кудряшки, – я заберу сигареты обратно. Вы засыпаете посреди беседы, еще заснете с зажженной сигаретой. Она у вас выпадет, начнется пожар, и сами погибнете, и лечебница сгорит…

– Туда ей и дорога, – буркнула Фило, переставая храпеть. Как я и предполагала, она и не думала спать. – Но, вообще-то, это ты виновата. Ты вгоняешь меня в сон. С тобой всегда было ужасно скучно, с самого твоего детства.

Мне снова стало обидно. Конечно, я не клоун, но все говорят, что я довольно приятный собеседник.

– Хорошо же, – сказала я, – давайте сделаем вид, что я не я, а Сильвана. О чем вы говорили, когда я пришла?

Я не думала, что Фило мне ответит, но она подняла голову и задумчиво почесала нарисованную коричневым карандашиком бровь.

– О Марии Менезеш, – сказала она, наконец. – Мы говорили о Марии Менезеш и о бюсте Камоэнса.

Мария Менезеш, круглая сирота, худенькая и болезненная, училась вместе с Фило в закрытом пансионе Сестер святой Доротеи для девиц из хороших семей. Она приходилась какой-то дальней родней законоучителю, толстому падре Вашку по прозвищу Свин Божий, – злые языки пансионерок поговаривали, что она ему дочь, но как-то в пансионе оказался невесть откуда взявшийся «Анатомический и клинический атлас», и, полистав его ночью в дортуаре, пансионерки решили, что ошиблись. Невозможно было даже представить себе, чтобы шарообразный одышливый Свин Божий мог с кем-нибудь результативно согрешить.

Мария была смирной, замкнутой и ничем не примечательной и прославилась только в предпоследнем, шестом классе, когда выиграла состязания по грамматике и получила в награду томик Лузиад и бюст поэта Луиса де Камоэнса из бисквитного фарфора.

– От этого бюста она и свихнулась, – сказала Фило, закуривая.

– В каком смысле – свихнулась?

– В прямом. Она говорила, что он ей подмигивает.

Бюст поэта оказался с изъянцем. Известно, что Камоэнс был крив на правый глаз, оттого его всегда изображают с полуопущенным веком. Но поэт, доставшийся Марии, смотрел на мир двумя широко раскрытыми глазами, а кривой была прячущаяся в бороде ухмылка на редкость тщательно изваянных губ. В целом, вид у него был довольно неприятным и даже пугающим. Выкинь ты его, ради Создателя, просили соседки по дортуару, или хотя бы накинь на него какой-нибудь платок. Платок? в ужасе переспрашивала Мария, на солнце португальской поэзии?! В конце концов, кто-то из пансионерок пожаловался сестрам святой Доротеи, что Менезеш держит на тумбочке голого мужчину.

– Голого?!

– Разве я сказала голого? – удивилась Фило. – Я имела в виду голову. Но, кстати, я думаю, что сестрам тоже показалось «голого». Ты представить себе не можешь, какой был скандал. Бедную дурочку едва не выгнали.

Марии разрешили оставить бюст при условии, что она спрячет его в тумбочку и не будет доставать в дортуаре. Хорошо, сказала заплаканная Мария и стала по вечерам выгуливать бюст в саду. Она то ходила с ним по аллейкам, то сидела в беседке, а однажды Фило увидела, как она пытается накормить бюст сорванной с куста ежевикой.

– Почему же к ней никто врача-то не вызвал? – не выдержала я.

– Почему не вызвал? Вызвал.

Прямо перед пасхальными каникулами Свин Божий застал Марию в беседке – она целовала Камоэнса в довольно ухмыляющиеся фарфоровые губы. Наверное, законоучитель действительно был ей отцом – он не стал устраивать сцен, а просто попросил сестер собрать Мариин чемодан, и на следующий день Мария Менезеш и бюст Камоэнса исчезли из пансиона. Говорили, что Свин отвез ее к Эгашу Монишу, с которым вроде бы приятельствовал.

– Это который изобрел лоботомию?

Тетушка поморщилась.

– Вроде того.

Мы помолчали. Фило потянула из пачки еще одну сигарету.

– А дальше? – спросила я, дождавшись, когда она закурит.

– А дальше все.

– Что, совсем все?!