Глеб Шульпяков - Фес. У врат марокканского лабиринта

Я выждал несколько минут и незаметно подсел к ней.

– Привет.

Но она, не отрывая глаз от книги, тянула пиво.

– Эй! – Коснулся.

Девушка вздрогнула, подняла лицо. В серых глазах мелькнул испуг.

– Можно вас?

Она посмотрела на бармена, а потом, словно желая скрыть замешательство, соскользнула с табурета.

Мы смешались с толпой.

– Как тебя зовут?

Но она все так же безучастно смотрела в сторону.

– Ты меня не узнаешь?

Та же реакция. Ее рубашка была надета на голое тело, и я чувствовал, что ее худые лопатки как будто живут своей жизнью. Во время танца я мог спокойно изучить ее лицо. Широкие скулы, острый подбородок. Глаза немного сужены, но когда она откидывала голову, был виден их южный округлый очерк. А через секунду передо мной снова непроницаемый взгляд человека, который готов ускользнуть или напасть.

Музыка кончилась, но пары продолжали движение. Они расклеились, только когда вспыхнул свет. Моя девушка смешалась с толпой у барной стойки. Постояв немного в опустевшем зале, я тоже поднялся по ступенькам – и присвистнул: люди за стойкой общались на языке жестов. Они были глухонемые.

Картина повторяется, как будто пленку отматывают в начало. Дверь хлопает, глухонемая девушка выходит из клуба. Квартал за кварталом, той же дорогой она идет обратно. Но в переулке за прудами она замедляет шаг и достает телефон. Она отправляет сообщение и входит в темную арку жилого дома. Спустя несколько минут дверь в доме напротив, где находится медицинский центр, открывается, и улицу переходит полная женщина. Ее волосы собраны в пучок на затылке. В руке она держит рюкзак, он точно такой же, как у девушки, только тяжелый. Женщина переходит улицу и входит в арку, через которую прошла девушка. Спустя минуту девушка выходит из арки и неспешно удаляется. На спине у нее все тот же красный рюкзак, но по тому, как она ссутулилась и то и дело поправляет лямки, видно, что рюкзак наполнен чемто тяжелым.

…Первую цифру я запомнил по роману одного сумасшедшего аргентинца, который мне когда-то нравился, а дальше шла звездочка и год моего рождения. Вход в подъезд, в котором скрылась девушка, был свободен. Лифт рывками заполз на последний этаж и, дернувшись, замер. Сигнализация не горела – значит, она дома. Осталось только нажать кнопку, но что я ей скажу? Ведь на террасе художник даже не представил нас. Раздумывая таким образом, я прошел в коридор, ведущий с площадки. Под ногами захрустела засохшая грязь, зашелестели обертки. Узкие и длинные окна тянулись под потолком и напоминали просмотровые щели. В одном из окон, покрытым слоем пыли, виднелась соседняя лестничная клетка. Я с удивлением узнал наше парадное. Это означало, что переход просто соединял поверху два подъезда и две лестницы. А заканчивался собственной лестничной клеткой, находившейся в промежутке между двумя пролетами. Из неплотно прикрытой двери на этой площадке пахло краской. В квартире обнаружился обычный ремонтный пейзаж: ободранные стены и заляпанная стремянка, куски срезанных радиаторов. Из глубины квартиры доносились звон посуды и голоса, словно в комнатах шло застолье, а к запахам ремонта примешивался кухонный чад. Но никакого застолья не было, коридор вел в пустую комнату с открытой балконной дверью, а голоса и звон посуды доносились с террасы, которая, к моему удивлению, располагалась прямо под окнами квартиры, где я очутился.

Постепенно боль стихает, уходит в землю. Сколько времени сейчас? Сколько я пролежал здесь? В темноте время стоит на месте. Откроешь глаза, закроешь – только густая, как чернозем, тьма. Только тошнота, которая растворена в ее сырой мертвой тишине. Я облизываю губы, вкус горький. Пальцы липкие от засохшей крови. Сначала на колени, потом выпрямляюсь. Один шаг, другой, третий. Вытянув руку, одолеваю несколько метров и падаю. На ощупь это браслет или кольцо. Потрогать его, как широко оно обхватывает ногу над щиколоткой. А цепь тонкая и скользит между пальцев. Натянуть ее? Несильно дернуть? Услышать справа из темноты металлический шелест? Переползти на звук? И провести рукой по стене?

Это крюк или скоба, а цепь прикреплена к ней. Дернуть слегка, как дергают колокольчик? Рывок, еще раз! Больно впивается в кожу. Отбросить цепь и лечь на спину. Это просто плохой сон и надо заставить себя окончательно проснуться. Или закрыть глаза и попытаться уснуть снова. Тогда, может быть, этот сон закончится и можно вернуться обратно.

Для начала надо все восстановить в памяти. Сделать это легко, прошлое отчетливо, словно я перенесся в него или смотрю запись, снятую на камеру, установленную в комнате, куда случайно попал в тот злосчастный вечер. Собственно, каким-то непостижимым образом я и есть эта камера. Мое я прекрасно видит комнату – она выходит (или выходила) через балкон на знакомую улицу, просто перетекает (или перетекала) и вливается в уличное пространство и занимает (или занимала) его собой. А улица, в свою очередь, растворяется в квартире, присутствуя отблесками фонарей и уличными звуками и запахами; они – комната с улицей – словно смешались, образовав третье измерение, которое не принадлежит ни внешнему, ни внутреннему миру, а только тому, кто на него смотрел и смотрит, и этот кто-то – мое я. Это я видит на соседнем балконе голубятни; от неожиданности знакомого, но впервые увиденного столь близко предмета я цепенеет. В окне за голубятней оно видит стол и даже клеенку с утятами. В щель между шторами пробивается свет от лампы с перламутровым, в разноцветных стекляшках, абажуром. Свет освещает и полку для посуды, и кусок стены, крашенной в зеленый цвет, и воздуховод, и плетеные подстаканники, почему-то особенно врезавшиеся в память я. Там же, на этой записи, хранились руки, время от времени появлявшиеся между штор. Тонкие женские пальцы держат чашку, и пивная пена падает из чашки на пол. В следующем кадре я видит знакомый красный рюкзак, и тут же стекло звякает, а рама дребезжит и открывается. Из окна музыка. Теперь глухонемая девушка, с которой тот, кому недавно принадлежало я, танцевал танго, находится настолько близко, что ничего не стоит взять ее за руку, как тогда, в клубе, и, например, сжать холодные влажные пальцы. Но я знает, что это невозможно, ведь я может видеть, но не осязать. Вот, подцепив крючок, девушка поднимает створку. Из голубятни тут же вылетает и, подхваченное потоком уличного воздуха, кружится белое перышко. За первым свертком в голубятню отправляется еще несколько таких же целлофановых брикетов. Теперь девушка застегнула знакомый рюкзак, а руки исчезли. Штора вернулась на место, свет в комнате сразу погас. Я осталось одно. В том, что танго и голубятню смонтировала рука, сомнений у я нет и не было, даже номер мертвого человека и красный рюкзак были и есть звенья одной цепи. Но кто постановщик и в чем логика этих звеньев? Это можно узнать, позвонив художнику, тем более что они могли быть в эту минуту вместе в квартире за стенкой. Я уже как-будто слышало и самый этот звонок – его телефона, эту оглушительную трель за стеной; я уже представляло себе его удивленные глаза, и как он улыбается в трубку, слушает, а потом хлопает себя по ноге и идет к двери; как одновременно он и девушка выходят на лестничную клетку, хохоча над нелепым совпадением. Они, конечно, расскажут я невинную историю, скрытую за всем этим веселым приключением, и они – художник, его девушка и я – спустятся на террасу, чтобы отметить это дело. И я забудет и о ревности, и о всех своих страхах. Да, именно так. Все это я и собирается себе представить, но тут его внимание отвлекет запах сигаретного дыма. Слышно шорох, но обернуться? Нет, я не успевает. Удар настолько сильный, что оно сразу теряет сознание и исчезает из памяти.