Валериан Пападаки - Такая вот жизнь, братец

– Боюсь, что для тебя, старик, это нереально, – сказал он, глядя мне прямо в глаза, (которые я старательно от него отводил, излагая свою «проблему»). – Денег у тебя нет, нет ни звания, ни приличной профессии. Но не это главное. Главное, нет стажа работы здесь. А без стажа не будет приличной пенсии, Ты ничего не заработал на пенсию.

– Надо же, а я и не знал, – сказал я. Он меня и впрямь огорошил. Как это, заработать на пенсию? Я всегда думал, что пенсию не надо зарабатывать. Разве она не даётся государством?

– В том-то и дело, что нет – с приятной улыбкой просвещал меня Фима. – Твой стаж там (он имел в виду Союз), здесь не имеет никакого значения. Его здесь надо наработать. Я вот уже десять лет пашу на эту пенсию. Вот, посмотри, – и он показал мне на полку с кассетами – там их было штук двадцать, – вот мои репортажи, то, что ты не раз слышал по радио. За это мне дадут приличную пенсию. На которую здесь можно прожить.

Я так ничего и не понял, но для виду согласился. Фима знал, о чём говорит. Когда я пожаловался ему о своём житье здесь, он молча достал из кармана бумажник и вытащил двадцать фунтов, потом, помедлив, добавил ещё пять фунтов и протянул мне. – Это тебе за книгу, – улыбнувшись, сказал он. – И пластинки.

– Какую книгу? – недоуменно спросил я. Пластинки я помнил. Когда-то, «в дни нашей юности», я дал ему переписать две американских долгоиграющих пластинки фирмы «Колумбия»: сольные концерты джаз-трубача Майлса Дэвиса в клубе «Блэкхок» и пианиста Дэйва Брубека на Ньюпортском джазовом фестивале. А вот книгу?

– «Оги Марч». Помнишь, тогда ты мне вытащил ее из охапки «пейпербэкс», что была у тебя в руках. Ты мне тогда очень помог. Я по ней диплом написал.

Расстались мы по-братски: обнялись, глаза Фимы потеплели… Но к себе он меня не пригласил.

……

И вот, наконец, настал день, которого я очень ждал, день моего похода на мюзикл «Кентерберийские Рассказы». Мартин с утра был весь какой-то взвинченный. Утром выскакивает из ванной комнаты, одна половина лица в мыльной пене, другая – вся в порезах («как он умудрился так порезаться безопасной бритвой?»), глаза мечут громы и молнии, останавливается на площадке и начинает что-то орать благим матом. Увидев, что я тоже стою на лестничной площадке этажом ниже, резко замолкает и, круто развернувшись, снова исчезает в ванной. Видимо, что-то у него не клеится, что-то идёт не так. Тут надо быть очень осторожным, дабы не «попасть под горячую руку». Я спускаюсь вниз и иду в гараж, где уже сидит его бессменная помощница Джоанна: сидит и штопает его «мантию Чосера».

– Что с Мартином? – спрашиваю я. – Он прямо на себя не похож.

– Он всегда такой перед спектаклем, – отвечает она и с невозмутимым видом продолжает своё дело. Вдруг, откуда ни возьмись, появляется Мартин: он в расстёгнутом халате, все лицо в крови, вид ужасный.

– Где Фокси? – раздражённо спрашивает он, «Фокси, Фокси»? пытаюсь сообразить я, «кто этот Фокси? А, это его любимая кошка».

– Я ее не видела, – дипломатично отвечает Джоанна.

– Я тоже, – заявляю я, зная, что с Мартиным лучше всего быть честным.

– Фокси, Фокси! – продолжает выкрикивать он и начинает шарить по всем углам заваленного театральным реквизитом гаража. Он продирается вглубь помещения между сложенными штабелями декораций и каких-то плакатов в стеклянных рамах. – Я же просил вас проследить, чтобы она не выскочила из дому. На улице полно машин (машин почти нет: улица очень спокойная). Ни на кого нельзя положиться!

Одна из прислонённых к стене картин с грохотом валится на пол, стекло разлетается вдребезги.

– Фокси, Фокси! – вопрошает Мартин, не обращая на нас никакого внимания. – Где ты, Фокси?

Я бросаю взгляд в сад и вижу, что в кустах застыла испуганная мордочка его любимицы.

– Вон она! – радостно воплю я и направляюсь к ней. Мартин кидается в мою сторону и, обогнав меня, извлекает кошку из кустов. Крепко прижав ее к груди, он, ни на кого не глядя, уходит в дом. Джоанна, как ни в чём не бывало, продолжает штопать мантию, бросив на меня выразительный взгляд. Мы оба облегчённо вздыхаем.

14. Джоанна кормит любимую кошку Мартина

К полудню в доме собираются актёры, и Мартин проводит с ними краткий инструктаж в гостиной. Потом они уезжают в театр. Перед отъездом я становлюсь свидетелем фантастической сцены, вполне в духе Чосера: кормёжки голубей. Это было что-то! Одетый в свой старый, перепачканный птичьим помётом пиджак и мешковатые брюки, Мартин выходит на крыльцо с миской овса в руках и, встав в позу «сеятеля», ждёт, пока все «зрители не рассядутся по местам». К этому моменту, на заборе, оконных наличниках, на дорожке, ведущей к калитке, и везде, где только можно, уже сидят десятки, (если не сотни!) голодных (?) птиц. Опоздавшие особи кружатся над домом в поисках свободного места. Как они все догадались о предстоящем «действе»? Стадное чувство? Широким жестом сеятеля Мартин начинает разбрасывать «манну небесную» по всему пространству крохотного садика, и голуби, как безумные, накидываются на пищу. Они топчутся на дорожке, толкая друг друга и вскидывая крыльями, взлетают на крыльцо, камнем падают Мартину под ноги, садятся ему на плечи, и даже на голову! И… гадят! Всё вокруг исперчено бело-серыми кучками помета. Но Мартину, чувствуется, на это ровным счётом наплевать. Он творит своё «чудо». Сотворив его, он довольный уходит к себе наверх, переодеваться. Кстати, у него в кабинете на втором этаже, тоже живёт голубь, «которому нужна была помощь», как объяснил мне Мартин. Похоже, он чувствует себя там, как дома. Он летает по комнате и, конечно, гадит: на ковёр, на книги, и даже на огромный телевизор «Сони». Позже, Джоанна разъяснила мне, что кормёжка – это своеобразный ритуал, который Мартин совершает перед каждым спектаклем. «Это настраивает его на творческий лад», говорит она.

Когда они уехали, мы с Питером ещё посидели в столовой, а потом, уже ближе к началу спектакля, он повёз меня на Уэст-Энд, в Артс-Театр . Театрик был крошечный, мест на триста, но очень уютный. Мы заняли свои места в партере. Народу было немного, в основном молодёжь. Одеты все совсем не по театральному: джинсы, куртки, никаких тебе вечерних туалетов и вееров. Но вот гаснет свет и под звуки бравурной музыки, раздвигается занавес и на затемнённую сцену выходит Мартин в роли Чосера и начинает свой знаменитый «Пролог», вводя публику в круг «тем» произведения: