Андрей Угланов - Чудеса под куполами (сборник)

– Если вам очень надо, научите мою псину говорить – словом не с кем перемолвиться. Старушка заискрилась сильнее, что-то пробормотала и в изумлении уставилась на сторожа:

– Нешто, голубчик, ничего боле не желаешь?

– Пускай собака заговорит! – упрямо повторил Коля.

Неизвестная гражданка сочувственно покачала головой, нижняя губа ее разочарованно отвисла. Она попятилась и рассыпалась снопом искр в осоку.

«Не заболел ли? – думал Кадушкин, идя обратно. Под лестницей, где он жил, и впрямь было сыро. – Привидится такое! И не поверит никто».

Он фыркнул себе под нос и покачал головой. На всякий случай обернулся, но мрак был непроницаем, и Коля, шаркая о доски валенками, подошел к входу.

На освещенном крыльце стояла Найда и, опустив морду в кастрюлю, сосредоточенно поглощала остатки бифштексов и шницелей, оставленных специально для нее из ресторанных отбросов. Коля вспомнил свою шутку с желанием, и ему стало весело – прищуренный глаз блеснул в лучах фонаря.

Заметив хозяина, собака покосилась на него и, не переставая жевать, невнятно произнесла:

– Не мытьем, так катаньем! Угробишь ты меня – опять мясо с перцем! Она судорожно проглотила кусок и сунула морду в кастрюлю.

На сей раз ноги Коленьки стали ватными. Он бессильно опустился на землю и принялся щипать себя за нос. На всякий случай еще раз посмотрел в темноту и, на миг задумавшись, твердо решил пойти лечь спать.

– Дошел я, Найда, до ручки – мерещиться всякое начало! – пролепетал Коля и сделал попытку подняться.

– Давно тебе пора, зануде, – раздался низкий грудной голос, и Найда села на задние лапы, повернув голову с открытой пастью и высунутым языком в сторону сторожа.

– Стало быть, не померещилось, – вздохнул Кадушкин и с опаской взглянул на собаку.

Найда страдала одышкой и не торопилась продолжить разговор.

– Ну, Найдочка, скажи что-нибудь. Скажи: «Коля», скажи: «Коля любит Найду».

Еще минута – и сторож принялся бы сюсюкать с собакой, как малое дитя.

– Я тебе все скажу, отдышусь только! – прохрипела псина и закашлялась.

Кадушкин хотел постучать ей по спине, но Найда выразительно посмотрела на его руку, и он передумал.

– До петухов успею ли? – пробормотала собака, чтото вспоминая. – Знаешь, Кадушкин, какой самый черный день в моей жизни? Когда ты купил меня трехмесячной девчонкой и притащил к себе.

– Отлично помню! Торговал в ларьке на вокзале, в нем и жил. Что тут плохого? Ты же собакой была, но если бы сразу заговорила – отвел бы в цирк. Я же добрый!

– Ты бы отвел! Как запер в ларьке, так семь лет и просидела за стеклами: всех друзей твоих, что ночами за бутылкой приходили, по запаху узнавала. До сих пор в ушах стоит: «Лимонаду нет… Пиво вчерашнее…»

Собачьи обвинения задели сторожа за живое.

– Ах ты, Царевна-лягушка! В ларьке ей не понравилось! – Он прихлопнул ладонями по коленкам. – Да такой будки во всем городе ни у кого не было – тепло, сытно, никаких насекомых!

– Видно, и говорить-то с тобой бесполезно. Если б ларек не снесли – там бы и помирать пришлось. – Найда посмотрела на полыхающие в небе звезды, и морщины на ее морде расправились. – А какой пудель на втором году забегал! Красивый, обходительный. Не бродяга – с наборным ошейником!

– «Пудель», – передразнил Кадушкин и в сердцах сплюнул. – Из-за того пуделя Евдокия Макаровна из «Пивоводы» ходить ко мне перестала.

– Дуньку жалеешь, а невдомек, что лучшие годы мои отобрал. Наш-то век короток, ой короток! – Глаза Найды заслезились. – Трезорушка и яму под стеной почти прорыл, да тебя, зануду, не вовремя принесло. Сбежала бы на край света – куда подальше!

Кадушкин все больше дивился. Собачья неблагодарность выводила его из равновесия, и он почти со злорадством вспомнил, как «погладил» того Трезорку солдатским ремешком по спине, увидев его зад, торчащий из ямы под ларьком. На беду, рядом Евдокия была, и Трезор с испугу прыгнул на нее, стряхнув землю с лап прямо на молочные Дунины щеки. Королева «Пиво-воды» перестала с тех пор обращать на Колю внимание, но горевал он недолго, ибо жизнь его стала еще спокойнее, да и Макаровну скоро увезли. Так что Кадушкин был даже благодарен тому кобельку.

– Что ты, Кадушкин, за субъект? С нас, собак, спрос маленький, но ты – человек! Царь природы!.. Да какой ты царь? – Найда безнадежно махнула лапой. – Глаза рыбьи, холодные. И добро ты делаешь противное – паук и тот ленивым стал, разжирел. Ты по сторонам посмотри: и раньше на вокзале, и сейчас – сколько народу кругом ходит! Смеются все, а кто и плачет, – но люди живут! А ты? Пресный, как кость прошлогодняя.

Сторож слушал собачьи обвинения и недоумевал. Слова уже не перескакивали из одного уха в другое, а застревали где-то внутри, заставляя Колин организм съеживаться, словно от ударов электрическим током. Его сонно-обморочное состояние, в котором он постоянно пребывал, сменилось на пусть маленькую, но потребность в самоанализе.

Кадушкин вспомнил свистки паровозов и маленькое окошко ларька, откуда он обозревал мир. Вспомнил тысячи безликих рук, сующих ему мелочь и ждущих сдачи. Вспомнил щенка, который скулил за спиной и скреб его когтями, пытаясь дотянуться до стеклянного окошка.

Вспомнился ему и бульдозер, уносящий прогнивший ларек в груду мусора, и холмик бутылочных пробок, выросший на этом месте за те длинные и скучные годы, что промелькнули как один день. В то утро, рычащее бульдозерным мотором, ему казалось, что он пропал и деться ему некуда, так как те места, где ему предлагали работать, были суетны и крикливы. И пребывал он в этом состоянии до тех пор, пока после недолгих мытарств не очутился на тихом месте ресторанного сторожа в музее-заповеднике, чья тишина охранялась целым государством.

Уже не было желания спорить с собакой и слушать ее тоже не хотелось. Хриплый, с одышкой голос рвал в Кадушкине какие-то нити, связывающие его в одно целое. Почувствовал он приближение того состояния души, когда на его глазах рушился ларек, но сейчас не хотелось сжаться в комочек, а захотелось убежать, закричать, потребовать…

И он побежал и закричал:

– Э-ге-гей! Бабка! Есть у меня желание, есть!

Сторож бежал по настилу, спотыкаясь, и кричал. Его голос прыгал по воде и возвращался эхом, отраженным от соседних островков.

– Куда же ты? – хрипела ему вслед Найда. – При чем здесь бабка?

Но Коленька рвался к тому месту, где недавно веселилась добрая старушка. Он метался по кустам, заглядывал за валуны, смотрел на небо, но голубого облачка нигде не было.

Неизвестно, сколько бы еще бегал Коля по прибрежной низинке, если бы к ночному шелесту листвы и мягкому журчанию волн не прибавился новый звук: из-за гребня со спящим погостом и покосившейся часовенкой донесся крик петуха.