Александр Холин - На краю вулкана. Сказки для взрослых, или Неадекватные мысли об адекватных событиях

Вольдемар ещё раз отвесил учтивый поклон и заспешил выполнять приказания. Меж тем Людмила Николаевна поднялась на крыльцо мимо склонившейся в поклонах челяди и приказала одной из девушек:

– Дашка, помоги мне сменить платье и привести себя в порядок.

Горничная поспешила за ней, а остальные начали разбредаться по своим делам. Шутка ли: барыня явилась в усадьбу и сразу за дела! Даже по мордам никому не нахлестала, ни зуботычин… вот только Кузьму отлупила. Ну, да что с него взять? И пару раз плёткой – разве это наказанье?

А у Людмилы Николаевны действительно было дело. И какое! После смерти мужа ей самой пришлось заниматься хозяйством, стать конезаводчицей. И всё бы хорошо, только муж у неё, новопредставившийся генерал-аншеф Качановский, занимался в прошлом разведением рысаков. Надо сказать, неплохо занимался, поскольку его рысаки ценились по всему миру и считались непревзойдёнными. Однако непревзойдённой та или иная проблема остаться не может, как бы этого не хотелось.

Людмила Николаевна чётко это понимала и решилась, наконец, взяться за управление хозяйством, переплюнув саму себя, пока то же самое не сделали другие. Благо был у неё знакомый ещё со времён юных лет Игорь Константинович Мешпухов, который одно время даже мечтал стать её мужем. Да не судьба, видать. Впрочем, какая тут судьба? В своё время полковник кирасирского дивизиона Василий Иванович Качановский успел во время посвататься и взять в жёны девушку, подходящую и родом, и красотой. Потом полковник Качановский стал генералом, генерал-аншефом… а потом уже занялся выведением породы рысаков. А Игорь Мешпухов, друг детства Людмилы Николаевны, так и остался в стародавних знакомых.

Даже не женился.

В библиотеке на ломберном столике стоял поднос с абсентом и различными фруктами в маленьких вазонах. Возле окна стояла Валентина Геннадиевна, верная экономка и даже далёкая родственница Людмилы Николаевны. Она нервно курила пахитоску и читала «Ведомости». В этом положении барыня её и застала. Та сделала глубокий реверанс, согнала с глубокого кресла кота и усадила вернувшуюся домой барыню. После нескольких дежурных фраз приветствия, Валентина Геннадиевна решила для начала поделиться задевшей её новостью, вычитанной в «Ведомостях».

– Людмила Николаевна, вы не представляете, что нынче изволил выкинуть Бенкендорф! – начала она издалека.

– Что же, если не секрет? – Людмила Николаевна удобно устроилась в кресле и взяла в руки один из кубков богемского стекла, по которым уже был разлит абсент.

– Вовсе не секрет, – продолжила Валентина Геннадиевна. – Он дал указание выпустить в свет наиболее полное собрание сочинений какого-то Пушкина!

– Чем же он провинился?

– Как?! Людмила Николаевна, вы меня поражаете! – всплеснула руками экономка. – Всем известно, что господин Пушкин и господин Боратынский посмели выпустить совместно книгу, которая ни одобрения, ни внимания государя не получила. Более того, оба претендуют на изобретённую ими форму русского языка!

– Ну и что? – пожала плечами барыня.

– Как что, Людмила Николаевна? – возмутилась экономка. – Этот Александр Сергеевич замахнулся на форму стихосложения, утверждённую самим Державиным! И, между прочим, вы прекрасно знаете, что самым модным поэтом в России является господин Кукольник, пропагандист и ученик школы Державина. Куда же Пушкин с Боратынским лезут? И замахнулись не слишком ли?!

– Может быть, и слишком. Нам-то что до этого?

– Да нет, ничего, – стушевалась Валентина Геннадиевна. – Просто этого Пушкина читать никто и никогда не будет, а господин Бенкендорф хочет это сделать приказным порядком. Нет уж, дудки!

– Ну, будет, будет! – одёрнула её Людмила Николаевна. – У меня тут проблема посерьёзнее.

– Что случилось? Чем могу быть полезна? – навострила уши экономка.

– Можешь. Конечно, можешь, – благосклонно кивнула барыня. – Я с тобой и раньше хотела посоветоваться, да суета одолела. Ты, надеюсь, помнишь Игоря Константиновича?

– Мешпухина? А то как же! Так он был в вас влюблён, так влюблён! Может быть, поэтому и не женился.

– Я о другом, – отмахнулась барыня. – Тут в моё орловское конезаводческое хозяйство пожаловали английские лорды по приказу своей королевы.

– И что? – удивилась экономка.

– А то, что они выбрали одного жеребчика! – объяснила хозяйка. – Прямо скажу, – красавца. И обещали огромнейшие деньги за жеребят от этого красавчика.

– Так это ведь хорошо! – обрадовалась Валентина Геннадиевна.

– Хорошо то, хорошо, – нахмурилась барыня. – Но был в это время со мной Игорь Константинович, который в конях разбирается много лучше меня, если не лучше всех конезаводчиков вместе взятых.

– И что он присоветовал?

– Присоветовал кастрировать этого красавчика, мол, поэтому от него жеребят будет не слишком много, но слишком уж прекрасных. А те деньги, которые заплатят за жеребят, окупят все затраты и обеспечат создание новой породы.

– И что вы?

– Я послушалась, – уверенно кивнула Людмила Николаевна. – Послушалась! Ведь Игорь Константинович плохих советов никогда не давал и не даст. Только вот жеребец что-то…

– Он… подох?..

– Вовсе нет! – опять отмахнулась барыня. – Он такой же рысак. Лучше многих. Только вот жеребята от него почему-то больше не родятся.

Людмила Николаевна встала, поставила бокал с абсентом на столик, подошла к окну. Сзади приблизилась Валентина Геннадиевна, взяла хозяйку под руку и тоже уставилась в неуютное небо, прокисающее над Васильевским островом, откуда вот-вот должен был сорваться дождь. Зачем? Чтобы омыть головы обеих дам? Но ведь они думали каждая о своём.

Дождь степенно барабанил в забранное старинной чугунной решёткой оконце, больше похожее на крепостную бойницу, обстоятельно втолковывая всем желающим и нежелающим о грядущей октябрьской грусти, о скором наступлении Великого праздника Покрова Богородицы.

Монах Паисий сидел на высоком стуле с резной спинкой, чем-то смахивающим на греческую стасидию, задумчиво перебирая чётки. Бегут, бегут меж пальцев бусинки – совершается молитва. Взлетает она, словно горлица, в Горний храм, опускается к ногам Спасителя, распластывает пред Ним крылья свои, просит заступления. Молится монах, молится за род человеческий, чтобы простил Господь грехи наши нелепые, молится за жизнь нашу, сгорающую на греховных угольях.

Поодаль, у противоположной стены на скамеечке, примостились два послушника. Так же мерно перебирают они чётки – учатся молитвословию. Тихо в келье, только дождь всё скребётся в окно. Настойчиво и монотонно, верно хочет, чтобы его услышали и послушали грустные дождяные истории. И, если исповедания эти вызовут сочувствие, то вероятно кому-нибудь захочется поплакать вместе с дождиком – кто разбирать станет, слёзы это или капли осеннего ненастья струятся по щекам.