Владимир Эйснер - Гранатовый остров (сборник)

Что делать, как теперь вести себя с дочерью? Для того ли холил, растил, любовался, гордился, для того ли не женился вторично после смерти жены? Боялся проблем с мачехой, а ведь будь рядом внимательная взрослая женщина, такого не случилось бы. Почти год без зарплаты… Еще с той весны за рыбу не получено, а уже вторая на носу… Девчонке надо то, второе, третье. Раньше за две песцовые шкурки можно было в Москву слетать. Теперь таких шкурок надо сорок.

Демократическое правительство… Бессовестный, в открытую, грабеж тех, кто пашет землю, рубит уголек и добывает меха в мороз и полярную ночь.

Мусор не высыпался. Примерз. И то: сорок на улице. „Да что ты ведро-то колотишь! Выбрось – и все дела!"

Медленно побрел Анатолий Степанович назад. Холодный воздух и ходьба растормошили, вернули способность рассуждать. И вспомнилось: "Па! Не оставляй меня одну!".

Ах, горе-то! Ведь знает, где ключи от сейфа с оружием!

Побежал. Вбежал. Открыл.

Дочь в одном халате сидела на краешке стула. Под стулом натекла лужа. Он сначала подумал – кровь, но затем заметил открытую дверь ванной. В луже блестели ключи от сейфа. На коленях карабин. Смотрит прямо на него, а пальцы вщелкивают в узкую прорезь магазина патрон за патроном…

"Слава Богу, успел!" Но услышал в собственном голосе издевку:

– Зачем магазин-то набивашь? Один в ствол – и хватит! Со стуком уронила оружие и бросилась ему на шею:

– Папка! Папуля родненький! Прости меня! Про-сти-и! Свинья такая! Что натворила, па, что натворила! Жить не хочется, па, не хочется жи-ить…

Он молчал и гладил мокрые волосы. Да и что скажешь, когда текут за ворот горячие дочкины слезы и ком стоит в горле? Ощущал лишь ребрышки худого, еще совсем детского тела, да вбирал знакомый запах. Дотянулся до умывальника, снял с крючка полотенце и вытер ей нос. Это движение и вовсе открыло шлюзы: слезы полились рекой.

– Пойдем, доченька, горе надо заспать. Вчерашнее горе меньше сегодняшнего…

Он подхватил дочь на руки и, как маленькую, отнес ее в постель, подоткнул, как маленькой, одеяло со всех сторон и сел рядом, как сидел с маленькой, когда болела.

– Не уходи, па… не уходи. Посиди так… – Она улеглась на его ладонь зареванной распухшей щекой и вдохнула:

– Там, в стволе, патрон… Я хотела сразу… А потом подумала, как он потом? Вот приедет из тундры, а в квартире холодно, не топлено, не сготовлено, и дочки нет, и один, и не стала… И вспомнила, как ты меня на шее катал. Годика три мне было или четыре. Четыре, наверное, все-таки… Ты купил мне мороженку, и я тебе сверху всю рубашку закапала. Мама еще ругалась. Помнишь? И так мне тебя жалко стало. Старенький ты и седой. И сижу, патроны вставляю. Хоть бы пришел скорей… Два осталось… И ты пришел… ты слышал меня, па? Ты бежал? Хорошо, что ты есть у меня на свете…

И еще что-то говорила распухшими губами все тише и тише, потом вздохнула и затихла. Щекой на его ладони, держа обеими руками его руку. И он сидел так, пока не затекли пальцы, потом осторожно высвободился, укрыл свое детище и вышел на кухню.

Красное солнце светило в окно. Мокрый карабин блестел, как смола. Он поднял оружие, рывком открыл затвор. Патрон выскочил и кувыркнулся на полу. Ишь ты! Сразу стреляться!

„Где-то я видел Веронику эту. Кажись, в баре гостиницы. Девочек, значит, по заказу поставляем? – Кулак до хруста сжал черный ствол. – Ну-ну. Московский рейс. Конечно, напоили тебя, доченька, а может, и подмешали чего, но друзей таких ты выбрала сама и к поступку такому подсознательно тоже, наверное, была готова. А разве другое видишь ты ежедневно по телевизору? Разве не о тряпках и деньгах слышишь ты ежедневно от друзей, знакомых и одноклассников?"

Алое солнце на ладонь оторвалось от черного леса. Пограничный день, навсегда разделивший жизнь на "до" и "после", медленно набирал силу.

Выше советила – легкое облако, разительно похожее на белого аиста с детской зыбкой в клюве, каким его рисуют художники всех стран. Чуть отстав от облака, проплыли два черных ворона. Может, те самые.

Долгожданные, прилетают к нам белые аисты, приносят детей. А за ними черные вороны – печали, заботы, болезни. Но мы помним и рисуем лишь белых аистов, а про черных воронов забываем. Как будто бывает день без ночи или река с одним берегом.

С порога глянул отец на спящую дочь. С головой укрылась, и во сне стыдно.

Вот и стала рослая, взрослая, во всю постель вытянулась. А маленькая была. Такая маленькая – вся целиком на подушке помещалась.

Долгожданные, прилетают к нам белые аисты, приносят детей. А за ними черные вороны – печали, заботы, болезни. Но мы помним и рисуем лишь белых аистов, а про черных воронов забываем. Как будто бывает день без ночи или река с одним берегом.

Вернулся на кухню и нажал клавишу радиоприемника. Что там сегодня с погодой?

Печальный голос знаменитой певицы зазвучал оборванной струной: «Полный подол серебра принесла, девичью совесть вином залила.»

– Червяка жалко, – сказал Пал Палыч, перебирая блесны.

– А щуку не жалко? – съехидничал я, – все-таки более организованная материя!

– Не жалко! Хычница. Поделом вору и мука! А червяк – очень даже полезная животная, а его – на крюк! Да как! Через все тело живьем! А если тебя на железяку насадить? От и до… Не-а, я еще пацаном не мог червяка, как он корчится… я только на тесто, на жмых, на зерно распаренное, да вот щук на блесну. Не хапай!

Неизвестно, сколько продолжался бы рыбацкий спор, но тут в нашу холостяцкую комнату зашел знакомый «кадр», плотник Миша Каталов. Недолго он слушал, пошарил в сумке и хлопнул об стол бутылкой водки.

– Вот самая клевая наживка! Вы – по одной рыбке, а я – за раз целый мешок! Ну? Это рыбалка! А то – червяк! Блесна! Полнолуние! Дождь – хренождь! А на «батл» клюет в любую погоду и любая рыба! Доставай стакан – гость летит! Не поеду же я трезвый в аэропорт!

…Чудовища вырастали из углов, из стен, ползали по полу, тянули к нему страшные когтистые лапы. Он не выдержал и сорвал со стены карабин.

Вместе с пулей струя огня вонзилась в отвратительную пасть и погасила злые глаза.

После первого же выстрела Ефим проснулся и, сознавая что делает, продолжал стрелять по маске шамана в углу, по бесстыжим голым красавицам на стене, по черному пятну на потолке. Среди грохота и дыма металась по комнате крупная дымчато-серая кошка с белой грудкой и короткими обмороженными ушами. Совершенно ошалев, она вспрыгнула на остывшую железную печь, прижалась к трубе и так замерла, вздрагивая от выстрелов.

Семь, восемь, девять. Горячие гильзы, как живые, прыгали на полу.