Андрей Шилов - Фальшивое Sолнышко

Обиделся Арбузный мальчик, схватил ручонками своими палицу сторожью (откуда только силы взялись!?) и со всей дури саданул ей по седой голове дедушки Пандалло; так голова по хате и покатилась, а в мертвых глазах – недоумение.

Отфутболив подальше от себя Пандаллову голову, Арбузный мальчик сделал три шага к зеленой настольной лампе, облепленной мотыльковой живностью, и с нечеловеческой грустью в дрожащем голосе произнес:

– Трудно быть маленьким.

Эти слова потом так и записали.

– Где записали? – не понял Славка.

– Да на могилке его, – Маша Умнова отмахнулась от назойливого комара.

(… И воздуха хватило ей ровно на десять минут…)

* * *

Славка Колбешкин сглотнул набежавшую слюну и больно ударился лбом о внезапно возникший перед ним навесной рукомойник.

– Citrullus proklatus! – завопил Фри, потирая шишку на лбу. – Мы с тобой три часа не виделись, а ты сразу драться… Друг называется!

– Я же не специально; думал, что рукомойник, – Славка приобнял немца и чмокнул его в щеку.

– Телячьи нежности, – фыркнула Трусиха, юркнув в открытую настежь детсадовскую дверь столовки, откуда вкусно пахло гречневой кашей и клубничным компотом. Умнова с Пестиком последовали за ней.

Трусиха обернулась:

– А плохо быть птичкой…

– Почему? – спросила Маша.

– Захочешь поцеловать маму и уклюнешь ее.

Неожиданно в столовой все стихло. Славка даже услышал, как одинокая муха бьется в окно, а за стеклом тикают круглые детсадовские часы. Возможно, он даже услышал, как минутная и часовая стрелки соединились друг с другом, замерев в приветственном экстазе на цифре 8. Из столовой вышла тетя Ариадна, Ариадна Сергеевна Спасская, старшая воспитательница, чью миловидность не испортили богатый жизненный опыт и невероятный рабочий стаж. За ее спиной возвышалась повариха Зинка Щепкина, 30-летняя вдова с бицепсами Геркулеса и цепким взглядом мисс Марпл, взглядом, от которого не ускользает ничто. Детвора ее справедливо побаивалась, а за глаза так и называла – «Зинка Геркулес». Кто и когда дал ей это прозвище, найдя в нем удачное сочетание щепкинской природной мощи и кулинарного призвания, – об этом история умалчивала.

При виде Зинки хлюпенький Фри втянул голову в плечи, в очередной раз пожалев о том, что он не страус.

– Фридрих, пройди, пожалуйста, в столовую. Нам нужно поговорить со Славой.

Фри с трудом протиснулся внутрь между дверным косяком и тучным Зинкиным телом.

– Вечные вопросы ходят по улице, – процедил он сквозь зубы.

– Послушай, Слава, ты ведь уже в курсе, что Люба Пересветова не вернулась с прогулки?

– Нет, тетя Ариадна, – Колбешкин стрельнул глазами на Зинку Геркулес; та смотрела в темнеющее небо, – я думал, она здесь.

– Ее здесь нет… Прежде чем звонить в милицию, мне бы хотелось выяснить: ты не знаешь, где она? Вы ведь дружите…

– Лучше спросите у дедушки Пандалло, а я ничего не знаю.

– Я обязательно спрошу об этом дедушку Пандалло, – воспитательница взяла Славку за рукав. – Но ты же у мальчишек командир!.. Может, она снова без спроса домой сбежала? Я, право, очень боюсь раньше времени звонить ее родителям.

– Я ничего не знаю, – повторил Славка и прошмыгнул в столовку, где к старым запахам присоединился новый, запах, который ни с чем не спутаешь, запах недоверия и страха.

– Что уставились? – спросил он у вперившихся в него ребят; все немедленно, словно по указке, принялись поглощать кашу, к которой Славка даже не притронулся. Он отодвинул и компот, легонько толкнув в бок сидящего рядом Фри.

– Ты почему не пошел играть с нами в прятки? Опять читал?

Фри многозначительно посмотрел в белый потолок, усеянный мошкарой.

– Я следил за Чумазым…

– И что?

Фри пододвинулся к Славке ближе:

– У него на левой ноге шесть пальцев. Мне папа рассказывал, что если у пацана шесть пальцев на левой ноге, то это отметина колдуна.

– И что с того?

– Чумазый – самый настоящий колдун, только он об этом еще не знает. Это проявится много позже, когда он вырастет. Посмотрит такой на тебя, сразу заикой сделаешься… А то и умрешь!

– Ешьте молча! – цыкнула на них вошедшая Зинка Геркулес. – Ну-ка вспомнили все: когда я ем…

– Я глух и нем! – хором, кто в лес – кто по дрова, закончили за ней дети. Промолчал лишь Колбешкин.

– Слушай, Слав, – снова зашептал Фри, когда Зинка пошла на мойку к своей помощнице Фроловой. – Давай ему палец ночью отрежем!

– Ты спятил? – Колбешкин посмотрел на высунутые из-под стола ноги Чумазого, небрежно упакованные в рваные зеленые носки, скрывающие отметину колдуна. – Для того, чтобы резать пальцы, нужно много и долго учиться. Ты думаешь, взял нож и уже хирург? Нет! Конечно, если потренироваться на собаках…

Тетя Ариадна не дала ему закончить мысль, трижды громко хлопнув в ладоши и пригласив всех на «Спокойной ночи, малыши!»

– Кстати, – поднимаясь, вспомнил о чем-то немец, – один раз зашел я в спальню к родителям, а они трясутся в постели под одеялом. «Чего это вы трясетесь?» – спрашиваю. А отец высунулся и говорит: «Очень Хрюшу боимся».

– Не пойдем смотреть, – предложил Славка.

– Не пойдем, – согласился Фри. – Лучше подумаем, как от колдуна избавиться, на собаках потренируемся.

– Надоел ты со своими колдунами, хотя…

Чья-то ложка упала со стола и звякнула о столовую плитку: ложку уронила Юля-вреднуля, дочь троих родителей (именно так услышал о ней однажды Славка от сторожа Пандалло, тот рассказывал что-то Фроловой, помощнице поварихи), скользкое и противное существо с хитрыми глазками, вечно спрятанными под русой челкой. Юля уже поднялась со своего места и хотела, было, быстренько ускользнуть от ребят, но Славка успел ухватить ее за шелковое платьице.

– Ты чего? Подслушивала?

– Нет же! – начала оправдываться Юля. – Я только о собаках… Но ничего не поняла. Да и не хотела я.

– Повезло тебе, – угрожающе сказал Фри. – А то бы…

– У нас тоже собака есть, – подошла к ним Катя Прокофьева. – Угадайте, какая?

– Какая? – переспросил Фри.

– Немецкая овчарка! – с гордостью сообщила Катя.

– В плен сдалась, что ли? – удивилась Юля-вреднуля, покосившись на Фри.

– Да заткнитесь вы! – Славка Колбешкин оттолкнул девчонок и вышел из столовки, чуть задержавшись у натюрморта, что висел над холодильником.

Славка часто замирал пред этой картиной, погружаясь в себя – все глубже и глубже, глубже и глубже – и волосы вставали дыбом от того, что видел он на самом дне. Но сегодня его неисправимо влекла свобода осеннего ветра, и только очутившись на пороге, он сразу почувствовал его свежее дыхание. К дыханию ветра примешивался и тот самый утренний аромат, что заставлял сильнее биться Славкино сердце, но Колбешкин тут же отмахнулся от него, как от назойливой мухи.