Лёва Воробейчик - Критика/секс

– Но я решила. Да, окончательно. Ты посмо… посмотришь на меня или нет?! – начав тихо, в конце она уже почти кричала. Она такая глупая – с возрастом принимает концепцию тех, других, ставит рамки, стены; возвращается в определенную категорию. Раньше она была другой, когда-то, но и ты, Миша, и ты был другим, до того самого раза двенадцать лет назад.

Ты выдохнул, но не посмотрел. Рита скандалила, но оставалась Ритой. Да, она была зеленоглазым идеалом, выбравшим однажды не ту дорогу, не тот способ; спотыкалась в этом пути, раз за разом цепляясь коленками за ковер; любила, когда громко и любила, когда сонно целуешь ее в живот. Ох, Рита… ты безумна и больна, раз все еще пытается быть под холодной простыней рядом с человеком, больным своим самолюбием, эгоизмом, тщеславием и чем-то подобным, что особенно приятно находить в себе, когда больше ничего-то по сути и не осталось (он все это загоняет в концепцию критики, вот же слово ненавистное). Рита! Весенний налет на щеках и раковая клетка, обнаруженная на диагностике прошлым вечером – так же внезапна, так же хороша и убийственно опасна. Но это все в теории. Вся ее сила кончалась в этой квартире, холодной, белой; вся ее сила теперь казалась странной и вычурной, ненастоящей.

Квартира – более холодный эквивалент женщины; ты любишь ее почти так же, как и хорошую женщину, нет – эту женщину когда-то; белые стены раньше давали успокоения почти столько же, сколь и белые плечи, сжимаемые тобой. Темные полы, картина с бушующим морем в зале, да кровать. Стол да два стула. Вешалки в коридоре, там же маленький комод для одежды – и ничего больше. Абсолютная пустота, белая буря, развернувшаяся в трехкомнатном аде, которую некоторые отчего-то называют своим оплотом, своей крепостью. Некоторые из твоих прежних немногочисленных знакомых считали иначе – по-другому видели свою свободу, заявляя, что стенки и телевизоры – это как раз таки то, что нужно. Дураки, они просто не были у него дома, вот и всего-то. Свобода не приемлет стен так же, как и человек не приемлет этой свободы; одно вытекает из другого почти с той же частотой, с какой даже великие люди убеждают себя в обратном. Да, свобода противопоставлена квадратным метрам, загнанным в толщи стен; однако у тебя этой свободы было вдоволь – просто белый цвет делает все чуточку больше. Только и всего.

– Ты можешь хоть иногда не быть… не быть таким, а? Вот просто посмотреть без всей этой дряни, без размышлений; я может в последний раз у тебя, потому что на грани своего… – почти кричала зачем-то Рита, уже полностью обернувшись к нему и пытаясь достучаться до самого его сознания. Жаль, не получится. Да, не выйдет. Ох, посмотрите-ка на нее: простыня под ней сбилась, лицо перекошено, а зелени ее глаз совсем не видно. Ее маленькая и красивая грудь вздымается, посмотрите, а изгибы тела в полутьме выглядят совсем уж фантастично. Любой бы, не думая, посмотрел, даже не вспомнив бы прошлого. Да, любой бы.

Ты помнишь родителей? Твои родители были обычными родителями – любили выпить и принимать гостей, читали классику и имели красивый советский сервиз, сдобренный тем милым налетом древности, который отчего-то заставлял тебя сморщить нос. Вот ты, Миша, и морщил. Ненавидел их за то, что его учили правилам жизни «чтоб как у людей». Ненавидел классику, особенно русскую. Не любил музыку, но отчего-то воспылал душой к морю – мама частенько поговаривала, что это ты в дядю пошел: бывалый моряк приплывал не особенно часто, но всегда с гостинцами. С годами тебе стало ясно, что не морем была та стихия, что забирала его то на три, то на шесть, а то и на все пятнадцать лет из родного дома; сомнения закончились, когда его лодку прибило к берегу раньше запланированного прибытия исключительно по УДО – и дядины татуировки вышли наконец за пределы тельняшки. Да, хороший был человек, жалко вот умер недавно – научил бы Мишку, как рыбачить, да и картину бы наверное оценил. Что и говорить – романтичные души всегда тянутся к морю; правда плохо, что иногда море принимает формы, отличные от своей.

– …моего равнодушия. Вот оно, просыпается; отчаянно вру тебе в лицо, что все снова не так; почему ты уронил эту чертову бутылку?

Удивительное дело – родственники. Все эти мамы и папы, дяди и тети, сводный брат, целующий тебя в губы в шесть лет под гробовое молчание слегка припивших родственников. Растят тебя и прививают ценности, по их мнению, необходимые – чтобы в итоге ты, попадая в трудную ситуацию, задумался: а как бы поступил отец? И плевать, что амбиции твоего отца никогда бы не завели его лихим приключением прямо к этой развилке; плевать, что из благодарности нужно задавать себе этот вопрос. Ты сидишь и смотришь на стену, сжимая руку и усмехаясь, думаешь – черт, а как бы поступил он? Представь: тучный и усатый мужчина, вперившись глазами в стену, не слушает само воплощение женской красоты, задумчиво изрекая какую-то банальность, вроде этой – «взглядом не решить проблемы, сынок». Да уж, смешно. Да…

– Ты утомила меня. «Теперь я на полгода страсти волен жизнь отдать»…

– Что… – только и сказала она, размазав остатки ума и блаженства по лицу. – что ты…

– Да ну брось, Рит. – Он бы мог даже улыбнуться, но не стал. – Хочешь, чтобы посмотрел? Да я-то посмотрю, но пожалеешь. Плакать опять будешь, кидаться чем-нибудь.

– Я давно уже разучилась плакать.

– Ты не разучивалась плакать, глупая ты. Зачем пришла именно сегодня?

– Почему бы мне не приходить сегодня? Эти даты, ничего в них нет.

– И смысла нет?

– И смысла.

Ты усмехаешься. Все как всегда – силится сказать что-то, рассказать, что ты уже давно чувствуешь; кажется, что она уже не хочет приходить, что хочет разрушить непрерывную последовательность полугодий; когда это началось, зачем это началось? Десять лет или двенадцать лет? Неважно.

– Я хотела сказать многое, что давно уже хотела.

– Ты не обманываешь, ты не скажешь сейчас какую-нибудь глупость? – Передернул плечами, подмигнув стене. Стена, может, и хотела подмигнуть в ответ, но это у нее пока получалось слабо. – Всегда у нас так. Приходишь, плачешь на мне, двигаешься на мне, а после всегда воешь, как сука под забором.

– Сам ты… сам. – задыхалась она, но не давилась слезами. Ненавидела? Да, разумеется. А может, и любила. Как всегда сложная игра в определения; одно, выраженное через другое; любовь через ненависть – как все безвкусно, Миш, как все отвратительно.

– Ты все еще хочешь? Я посмотрю, я устал смотреть на стену. Ты приятней – но если посмотрю, то ты не сможешь сказать.

– Почему ты сказал «если»? Ты выбираешь?

– Ты выбираешь. Посмотреть?

– Да, я не отведу взгляда, я все скажу!

– Нет. Проходили.

– Черта с два я уйду, не сказав! Не в этот раз, ты просто на голову болен, если позволишь мне молча уйти.