Лёва Воробейчик - Критика/секс

После прочтения обвинения Лопанцевым Велин смотрит ненавистным взглядом.

– Я тебе все сейчас объясню. – Он переполнялся гневом.

– На пальцах?

– На них, на них… Вон все. – почти прошептал он, смотря красным взглядом на бледную кожу тебя критикующего. – Кроме тебя, Громов, разумеется.

Вывести понятия, поискать их значения в словаре: гнев, идиотизм ситуации, ярость, изнасилование (духовное), глумление (физическое), вождь (?) краснолицых, вождь (!) краснокожих. Просто зачем тогда было всех собирать у себя в кабинете? Но все, кроме тебя, кажется поняли: одобрительно закивали головами, покачали ими, испепелили взглядами; показательная казнь, «Macht schafft Macht», как говорил Шиллер или кто-то в этом роде, если память снова не изменяет; «власть создает власть» – вот он, перевод, вот он тебе, твой контекст; простая истина, показательная казнь. Щелк – движется затвор, и Лопанцев перестает сомневаться, а змея остается змеей, не превращается в женщину. Да и плевать – жертва всегда прекраснее убийцы; вздергивай на суку, если тебе, Велин, хочется. Вот они и остались одни – раскрасневшийся начальник, да ты, невозмутимый; скала среди бушующего прилива, что грозит затопить даже то, что до этого возвышалось над ним.

– Ты, сука, чего наделал, придурок? – тихо начал Велин. Усталое красное лицо; потухший взгляд, призванный пробить твою броню. Не получилось силой – теперь вот пробует пониженным голосом и слабостью. – Взял да оскорбил уважаемого человека. Через интернет. Подписавшись. Миш, я нормально, по-человечьи, спрашиваю – ты чем таким думал?

Тебе даже хотелось что-то ответить, но тот не слушал. Так, спросил – а ответ уже вроде б и не нужен совсем.

– Ведь был когда-то… хорошим критиком. Все по делу да по делу, с иронией, с юмором. Теперь же – полнейшую чушь. Сравниваешь не с жизнью, а с чем-то далеким. Вот, деревню ненавидишь – хотя прежде того же Долина превозносил, светилом называл, Миш. А сейчас что…

Он что-то говорил; ты же это что-то не хотел слушать. Знаешь же, что выстоишь, как обычно выстоишь – Велин скоро за этот цирк принесет свои извинения, публично напишешь о том, как был неправ и все. Наверное, зарплату сократят. Опять пошлют к стажерам и на месяц перекинут в остросюжетку; не самое приятное, что может быть, но и не самое отвратное, к слову. Так, маленькие трещины на идеальном до поры до времени шаре. Они затянутся – до нового случая с именитым деревенским автором, пишущим о первом разе подростков в сарае под крик петухов; а после все пойдет по кругу. Все банально и глупо – и будет повторятся до тех самых пор, пока однажды ему не надоест, или тебе не надоест; Велин такой же – для него тоже критика является жизнью, а отсутствие критики – отсутствием жизни; для него тоже жизнь кончалась за стенами «Геликоона» и начиналось нечто серое; вы похожи, ты – это постаревший он, только без ребенка и красноты, ах, ты куришь гораздо больше и ты не принял причастие красных; ты скорее относишься к белым, у которых из красного только сигареты, нет, пачки; у него же белого ужасно много.

Выходя из кабинета Велина с вправленными (как думал сам толстяк) мозгами, тебе было легко и спокойно – как обычно, впрочем. Хотелось сломать очки Лопанцеву и некрасивую Нину – прямо на том же столе, хотелось завершить начатое; знаешь, что никогда этого не сделаешь – тем и приятнее; профилактика лучше дидактики; иногда вставленная палка не приводит ни к чему, а иногда зарождает желание к чему-то особенному. Но, тем не менее, сегодня все было обычно, скучно и банально – и прекрасно, разумеется, все наслаивалось и ширилось определениями. Лопанцев, сука. Выбесил.

Позже ты будешь думать, чем бы заняться вечером. Правая кисть ныла и это настораживало – не так сильно, как могла бы, но так, чтобы это могло послужить отличным поводом к освоению новых горизонтов.

Вермут? Гинесс; нет, не он, ты же не пьешь даже такое пиво; хотя, может сегодня вновь начать? А может, яблочный кальвадос? Новые горизонты тем и замечательны – никогда не знаешь, что будет уже через пять с половиной часов.

Да, кальвадос. К черту вино, если ты не грек, к черту шнапс, если никогда не заедал его сосиской; кальвадос, милый напиток с двумя ударениями под аккомпанемент тихой музыки, льющейся из соседской квартиры – довольно приятной. Вечер и сизая прохлада, вторгающаяся в твой воспаленный разум, Миш. Облегченное мироощущение и неудачные попытки самоанализа; вот же тонкие у основания ее кроткие ноги.

Маленькая еще. Года двадцать два или двадцать три; возраст цариц, ради которых отправлялись на погибель. Синие или же бирюзовые глаза. Темно-синий свитер и совсем не заинтересованное выражение лица, не красивого и одновременно не уродливого; в них не было художественного блеска, не было яркости тысячей солнц. В ее манере говорить не было шекспировского слога, в ее улыбке не было нежности, страсти или же разврата. Богиня, у которой однажды не получилось стать шлюхой; шлюха, выучившая что-то и умеющая это на деле применять.

– Пей.

Не смотрит, нет. Сидит и думает о своем, несчастная.

– Пей, говорю. Я же пью.

– Мне и так весело. – томно говорит она, выпуская струю дыма в потолок. Дым остается где-то там, наверху; серость, дополняющая белизну – почему-то спьяну только такие глупости и лезут к тебе в голову, подменяя нервные окончания идиотскими конструкциями. Банально, да – но знаешь же, что она ответит на следующий вопрос.

И вот – спрашиваешь, предвкушая удовольствие от ее ответа:

– Почему ты не хочешь пить со мной?

Ответить бы ей загадкой. Смущенным оправданием, фразами о том, какой ты и как бы ей было приятно – но увы, не может. Что слишком мало знакомы и все в этом роде. Что она вообще-то видит тебя впервые, и грани еще недостаточно стерлись.

А получаешь это, наглое:

– Дай бутылку!

Удивившись, протягиваешь; она глотает дважды; тыльной стороной утирает губы. Смотрит так протяжно; непроизвольно ты вынужден начать считать. Раз. Два. Три…

На цифре шесть она произносит:

– Пей теперь один. Мне хватит.

Ха, странно. Есть в ней что-то такое, чего ты уже давно не видел. Не Рита, но и не пробка; странные они, эти Женщины. Возьмем за идею их существования библейскую идею; догматов церкви, правда, ты уже не признаешь, никогда не признавал – но разве задумываться об этом ты не любил? Вот существует поверье, что женщины – существа ранимые и несчастные, берущие свое начало от Евы; существа, виновные в грехопадении первой из них и до конца самого времени вынужденные нести свое бремя, преодолевая все невзгоды. Тяжело быть женщиной, если верить этим догматам. Но ты же иначе веришь – помнишь, сталкивался с самыми разными, год от года познавая их суть; подростком, до Риты, мог бы посчитать так же, но сейчас? Нет, сейчас же веришь иначе; веришь – плохое слово, ты веришь лишь в критику; сейчас ты «думаешь» иначе. Женщины – продолжение рода скорее того самого искусителя, хитрого змея, что возжелал обмануть и не потерпел в этом никакого поражения. Мужчины их терпят, возводя женщин в рамки богов и богинь; сами при этом остаются последними ослами. С годами ты также и понял свою роль на этом свете – пусть женщины берут свое начало от кого угодно; ну а ты, как человек, понявший многое, взял свое начало от объекта искушения.