Вера Малярша - Я всегда была уверена, что главное для женщины…

Иду я однажды со склада, получала новые сетки для терки, и вдруг слышу за спиной незнакомый голос:

– Девушка, как вы считаете, вот если над правой дверью заложить розовый десюдепорт, это не утяжелит общую симметрию?

– Чего? – говорю.

– Вот и я думаю, что ни к чему, – обрадовался этот человек за спиной. И руку мне протягивает: – Константин Завьялов-Корбюзье, архитектор в пятом поколении.

А мужчина, кстати, очень интересный внешне, немного старомодный, бородка острая, волосы уложены, черные с проседью, глаза внимательные такие. И очки, похожие на пенсне.

– Вера, – отвечаю. – Это вы дворец такой придумали?

– Дворец типовой, но финтифлюшки оригинальные, авторские, – говорит Константин. – Я специалист по финтифлюшкам.

– А разве такие специалисты есть? – не верю я.

– А как же, – Константин присвистывает, – я беру строительную коробку и начинаю на неё навешивать малые архитектурные формы. И, между прочим, эти малые формы стоят очень больших денег. Это я, Вера, вам по секрету. Вы слышали что-нибудь о барокко?

– Ничего, – беззаботно пожала я плечами.

– Ну и бог с ним, – говорит Константин, – давайте посидим в русском ресторане. Это на набережной, на стрелке. Там меню императорской кухни, вековые традиции.

– Нет, спасибо, – я вспоминаю, что мне давно бы пора в парикмахерскую, да и надеть мне в ресторан особенно нечего.

– Жаль, – Константин Завьялов-Корбюзье делает шаг назад, – но надежды я не оставляю, договорились?

– Это уж вы как хотите, – говорю я, а сама думаю: – Жаль, что приходится отказываться. Так интересно было бы поговорить, я ужасно люблю вот эти самые финтифлюшки за неповторимость, за фантазию, в общем, не передать мне, слов не хватает.

Прихожу домой, стою под душем и думаю: ну и пусть, что у меня нет дорогих нарядов, нет блеска и лоска, но у меня есть воображение. Я актриса. Я могу воплотиться в образ и выглядеть очень и очень загадочно. Мужчину привлекает тайна. Ему интересно заглянуть за кулисы женщины, ему хочется увидеть спрятанное до поры до времени, занавешенное от его взгляда. Я выхожу из душа и сажусь перед зеркалом. Беру ножницы, гребень и начинаю фантазировать.

Первым делом я распускаю волосы. Они мне по плечи. Можно нанести на кончики пенку для укладки и накрутить наружу феном. Получится романтическое облако. Но пенки у меня нет, а фен у соседки снизу вторую неделю, она им оконные рамы сушит, хочет подкрасить на зиму. Волосы придется резать. Жаль, но это даже здорово, что я начинаю с такой жертвы. Эта жертва не даст мне струсить и попятиться от встречи с архитектором – поздно, когда волосы уже отрезаны. Я отхватываю волосы и без сожаления отбрасываю их ногой в сторону. Получается по-царски небрежный жест. Жаль, меня не снимают в кино. Красивая обнаженная женщина отбрасывает маленькой розовой ножкой отрезанные пышные волосы. Какая жертва! И никто-никто не видит. Ах, Константин Завьялов-Корбюзье, вы были бы сейчас горды собой, правда? Ох как горды моим поступком во имя ваших внимательных и умных глаз.

У меня ощущение, что я выпила. Фантазия творит чудеса, она и накормит досыта, и напоит допьяна, вот только любовь она мне не заменит. Любовь нужно получить от мужчины, это его собственность, и с ней он должен расстаться. Несу какую-то глупость. Я начинаю по-дурацки хохотать.

Я укладываю свои укороченные волосы с затылка вперед, развожу в банке старый мёд (сойдет вместо укладочного воска) и убираю челку набок. Получается ощущение, что голова аккуратно вынута из урагана, волосы торчат в разные стороны, очень первобытно и сексуально. Нет, ерунда. Я иду в душ и промываю липкие пряди горячей водой. Так, начну сначала. Пусть прическа будет непринужденной. Я начесываю чёлку, она отлично прикрывает лоб, сверху брызгаю рыжим лаком с блестками. Это детская девчачья игрушка, лак смывается обычной водой, но на вечер его хватит. Зато крапинки рыжины придают облику дискотечную живость. Нет, нет и нет. Не хочу. Я смываю лак, решено, я буду пацанёнком. Я манипулирую ножницами и гребёнкой, ощипываю пальцами кончики волос, направленных вокруг лица. Бархатные контуры волос жутко молодят меня и сужают черты лица. Я симпатичный пацанёнок, работа окончена.

На следующий день перед сменой я натягиваю на голову оранжевую строительную каску. Еле нашла в прорабской одну оранжевую, там были только белые каски, для начальства, когда оно приезжает на объект. Нашла одну, правда слегка погнутую, не иначе кирпич на неё свалился. Ничего, это даже лучше, кирпич два раза на одну каску не упадёт. Мне каска от дождя нужна. Небо хмурое, того гляди дождь пойдет – и хана моей прическе. С зонтиком на стройке не принято. В одной руке болтается бидон с краской, а в другой зонтик? Смешно и думать. Проработала весь день в каске, мы фасад штукатурили, а вечером все разошлись, я гладилку свою потеряла. Она пластиковая, очень удобная, розовая, прелесть. Ходила искала, слышу за спиной:

– А я вас, Вера, в каске и не узнал, только по фигуре определился.

Это Константин Завьялов-Корбюзье.

– А что в моей фигуре необычного? – спрашиваю, хотя мне, конечно, приятно слышать лестное про свою фигуру. Она у меня сбитая.

В женщине должна присутствовать сбитость. Сбитое тело, во-первых, устойчиво, меня не качает, я уверенно хожу на любом каблуке. Во-вторых, одежда сидит как влитая, без мешковатости. Я вещи на рынке покупаю, китайские, но сидят они на мне как фирменные, бригада не даст соврать. А в-третьих, мужчинам нравятся крепкие женские тела, чтобы всё было пригнано, сбито, сколочено, отстругано и шлифануто под лак, ясно? Им до такого тела всегда приятно дотронуться, как до гладенького лекала. Я немного нескромно сейчас, но для чего, спрашивается, мне скрывать свои убеждения? Если скрывать мысли, то и садиться писать про себя не надо, мало ли вранья на свете? И кстати, откровенность – это не болтливость. Можно над ухом трещать целый день и оставаться непонятым, а можно услышать всего пару фраз – и вот он, живой человек, ясный и понятный.

– Я, Вера, столько женских тел на курсе в мастерской написал, – Константин серьёзен, – что отлично знаю, какая женская фигура сколько стóит, в прямом и переносном смысле. Вы стóите дорого.

– Вы что, покупать меня собрались? – я в образе пацанёнка, мне задираться положено по роли.

– Нет, покупать я вас не стану, – говорит Константин Завьялов-Корбюзье, – потому что шедевры принадлежат народу.

– Если вы про меня, – говорю, – то я никому не принадлежу, живу, как говорится, сама по себе.

– Вера, снимите каску, – просит Константин и протягивает к каске руку.

А рука у него гладкая и крепкая. И пахнет остро и свежо. Кофе с можжевельником. Отбиваться от этой руки нет никаких сил. Я стою и нюхаю его волнующий запах.