Вера Малярша - Я всегда была уверена, что главное для женщины…

– Ну, вот, родилась я калекой, но я этого слова не стесняюсь, – сказала Шура. – Я к нему привыкла. И окончила нормальную школу, а потом даже театральное училище. И стала работать в нашем волжском драматическом театре. И мне давали роли, где нужно было говорить по-московски, ну то есть, акать. У меня очень хороший слух, я могу сразу запоминать особенности языка, почти полностью. Вам это не скучно?

– Говори, Шура, – Григорьева во все глаза смотрела на порозовевшее Шурино лицо.

– Вот, например, в грузинском языке, а я играла царицу Тамару, есть буква «К», но звучит она по-разному, в зависимости от положения языка. И есть проверочная на «грузинскость» фраза «Лягушки квакают в болоте», вот, попробуйте повторить «Бакхкакхи цкалши кхкикхкинебс…

– Погоди, Шура, – сказала Григорьева. – Ты хочешь сказать, что у тебя одна нога…

– …короче другой, – закончила Шура. – Но ты не волнуйся, мама.

– И Казанцев именно поэтому выбрал тебя на эту роль?

– А что тут удивительного? – пожала плечами Шура, – Я актриса, у меня хорошие природные данные.

– Что ты называешь хорошими природными данными? – замерла Григорьева.

– Как? У меня по-настоящему одна нога короче, и можно снимать крупные планы и даже босиком. В сценарии есть эпизод на пляже… А вы питерская, да?

– Да, – растерянно сказала Григорьева, – питерская. А почему ты спрашиваешь?

– Вы говорите полумягкое «ц» в «-ция» и фрикативное «г» в «бог» и «благо», – сказала Шура. – Москвичи так не говорят. Да и современные питерцы теперь тоже не всегда

– Тебе надоело говорить про ногу, да? – спросила Григорьева.

– Ты – моя мама, – сказала Шура. – Ты все понимаешь.

– Знаешь что, – твердо сказала Григорьева, – сразу после съемок ты домой не едешь. Ты будешь жить у меня!

– Зачем? – не поняла Шура.

– Я буду лечить твою ногу, – сказала Григорьева. – У меня есть куча знакомых докторов, они сделают все, что надо. А заодно я и сердце свое подлечу. Болит, а мне все некогда. В общем, поможем друг другу, да?

– Я не хотела тебя расстраивать, мама, – сказала Шура и достала из-под стола костыли. – Казанцев сказал нам познакомиться, чтобы почувствовать друг друга.

– Ну и как? – спросила Григорьева. – Мы почувствовали?

– Ты мне стала родной, – коротко сказала Шура и попыталась встать. – Чужой я бы ничего не рассказала.

– Куда ты, – встревожилась Григорьева.

– Мне пора, – помогая себе костылями, Шура неуверенно пошла к дверям. – До свидания.

– Шура, стой!

Шура не оглядывалась.

Григорьева в бешенстве вывернула на стол сумку, в поисках кредитной карточки. Все покатилось и посыпалось в разные стороны. Вот же она, чертова карточка! Пока Григорьева собирала содержимое сумки, пока прокатывала карточку, пока искала мелочь на чаевые, Шура ушла.

Григорьева бросилась на улицу и первое, что увидела – лежавшую на мостовой Шуру. Рядом валялись поломанные костыли. Глаза Шуры были закрыты. В стороне стояла машина с помятым бампером. Вокруг машины бегал перепуганный шофер и умолял прохожих быть свидетелями.

– Она сама, понимаете, сама, – бормотал шофер, размахивая руками. – Ей – красный. Все стоят. И она стоит. А потом костыль роняет и падает. А тут я. Ну, откуда я мог знать, откуда? Она стоит, как все. И падает.

– Доченька, – ноги Григорьевой ослабли, и она опустилась рядом с Шурой.

Приникла головой к ее груди. И застыла, не в силах ни кричать, ни звать на помощь. Только слезы. Огромные отчаянные слезы, как капельки воды с лимоном, тихо струились по лицу Григорьевой.

– Ты прости меня Григорьева, – откуда-то с неба сказал Казанцев. В ушах стояла глухота, сквозь которую еле доносились звуки улицы.

– За что простить, Казанцев? – мысленно спросила Григорьева. – Ты взял меня в свой проект, носишься со мной, поселил во дворце, платишь огромные деньги.

– Ты прости меня, прости, – все так молил с неба Казанцев. – Ты только живи, только живи. Но так было надо.

– Что было надо? – не поняла Григорьева.

– Я снял твои отчаянные слезы, те самые, о которых мечтал. Это было феноменально. Оскар – наш!

– Шура, – позвала Григорьева, – Шура.

– Я здесь, – так же с неба донесся голос Шуры.

– Как ты? – страшась услышать ответ, спросила Григорьева.

– Я в восторге, – радостно отозвалась Шура. – Твои слезы – это кинематографический шедевр. Я счастлива, мама.

– А твои ноги?

– Их придумал Казанцев, – сказала Шура. – Он хотел, чтобы мы не играли жизнь, а прожили ее. Он – гений!

– Да, – согласилась Григорьева и закрыла глаза.

И небо и земля перевернулось.

И небо стало твердью, где остались Казанцев, Шура, каскадер в роли шофера и массовка улицы.

А земля возвысилась до небесного купола, где и парила душа Григорьевой.

Легкая и доверчивая, как непридуманный талант.

– Анька упирается, – кричит мне Анькина мать по телефону.

– Елизавета Петровна у меня раствор схватывается, – я гляжу на стену с подсыхающей штукатуркой: еще пять минут, и я его уже не заровняю.

Только-только начала срезать излишки ухватистым метровым прави'лом, и тут – звонок. Сколько раз твердила: пришла на работу – отключи мобильник, тем более среди сырого бетона слышимость никакая. Я прислонила измазанное раствором прави'ло к оконному проему.

– Сегодня к Аньке придет Стасик, – что есть силы кричит Елизавета Петровна. – А у того серьезные намерения. А Анька боится ему сказать, что она малярша, да к тому же только после училища. Короче, Вера, Анька не знает, что делать, и целый день воет. И я не знаю. И сил у меня нет, чтобы ее дома удержать. Она сбежать от Стасика хочет.

– — Куда сбежать?

Господи, ну что мы за дуры? Мужик все равно сбежит, не сейчас, так через месяц. И от малярши сбежит, и от депутатки сбежит, коли бегать любит. Анька должна прямо ему заявить: «Дорогой Стасик, ты приятно удивишься, но я – малярша второго разряда».

Ну посудите сами, девочки, в конце концов, что важнее для мужика малярский разряд или красивая девка? Анька невероятно красивая. Ну просто невероятно. Волосы, грудь, ноги – все при ней. Да, умом она не блещет. Зато старательная, ее в бригаде, между нами, на оклейку обоев ставят, хотя с ее вторым разрядом положено бетон от пыли очищать и подмазывать под подклейку газетную макулатуру.

– Вы чего хотите? – тороплю я Елизавету Петровну

Если раствор на стене схватится, мне каюк.

– Мне бы твои заботы Вера, – кричит Елизавета Петровна и бросает трубку.

– Вот психи, – я заталкиваю мобильный в карман и прикидываю объем в квадратах – с этой подсыхающей стеной мне работы больше часа. А потом поеду к Аньке – ну не бросать же маляршу в беде.

Я вожу по мокрой стене теркой и думаю, что я знаю о Стасике. Красивенький мальчик с Урала, играет сразу в нескольких телевизионных сериалах, недавно купил себе новый корейский автомобиль и однокомнатную квартиру в подмосковном Троицке. Ни корейскую машину, ни однокомнатную квартиру, ни сериалов, ни бархатного голоса Стасика со счетов не сбросишь – это его козыри. А какие козыри у Аньки? Только один – ее внутренняя чистота, тупо доходящая до дурости.