Вера Малярша - Я всегда была уверена, что главное для женщины…

– Мы оба – дети Станиславского, – сказал Казанцев, – причем тут твое имя? Его больше нет. Для меня и для всей съемочной группы ты – не Григорьева, а любящая мать молодой героини. Твоя роль трагичная, ты в этой роли жутко страдаешь, потому что теряешь свою дочь, и твои слезы на крупном плане должны быть убедительнее всех слез, сыгранных в мире.

– Зачем ты мне все это рассказываешь? – спросила Григорьева.

– Что рассказываю?

– Ну то, что я там главная, страдающая, трагичная? – сказала Григорьева. – Может быть, затем, чтобы я не спрашивала тебя про девочку?

– Какую девочку? – Казанцев потянулся к граппе.

– Мою сюжетную дочку, – сказала Григорьева. – Ты ведь с ней спишь? И она наверняка бесподобна и, главное, в твоем вкусе? И при этом не очень талантлива, да? И ты взял меня, чтобы прикрыть ее клубную самодеятельность, фальшивые глаза, провалы интонаций, да? Но у нее огромная грудь, и поэтому ты обещал ей роль.

Казанцев молчал.

– Наверняка, эта девочка – из провинциального театра, – наступала Григорьева. – Колись, Леха, колись! Иначе передумаю сниматься. Откуда она?

– Из Ярославля, – нехотя сказал Казанцев. – Очень перспективная девочка. Ей сниматься нужно, а не барышень Островского играть на скрипучих досках.

Казанцев допил граппу, помолчал и взорвался.

– И вообще, чем ты, мадам, недовольна? Что за кухонные дрязги? Я плачу тебе столько, сколько ты захотела, не торгуясь. Потому что знаю тебе цену, я профессионал, и это моя работа. А наше театральное общежитие с мокрыми горячими простынями осталось в бессонной молодости. Я – твой режиссер, Григорьева, а не Леха Казанцев! Короче, входи в оплаченный валютой образ, прима! Понятно?

– Понятно, – Григорьеву укололо это обидное «мадам».

Она, значит, «мадам», а эта девочка из Ярославля… Да и черт с ней! Мало ли этих провинциальных девок, ждущих распахнутой ширинки Казанцева. Того студента Леху Казанцева, красавчика и жеребца, им уже не видать. Опоздали родиться, доярки краснощекие.

– Ну раз понятно, – Казанцев сразу успокоился и нацелился на работу, – тебе, Григорьева, стоит с ней познакомиться заранее. Допустим, сегодня в ресторане, это внизу, рядом.

Григорьева молчала. Казанцев воодушевился.

– Горе утраты любимой дочери – ключевая сцена фильма, если вообще не весь фильм. То, что ты умеешь плакать, я не сомневаюсь. Но тут, вспомнить про умершую собаку будет недостаточно, не те слезы. Это должно быть всемирным горем. Каждый человек – это отдельный мир. И наступает день, когда в этом мире гаснет солнце, понимаешь?

– Идет, – кивнула Григорьева, – закажи столик, мы посидим, познакомимся. Я стану ей матерью…

– Ты говоришь сейчас как-то слишком уж легкомысленно, – заподозрил Казанцев.

– Ничуть, – сказала Григорьева и посмотрела на часы, – извините, но мадам хочет отдохнуть перед встречей. Увы, возраст. Я поднимусь к себе.

– Столик на семь, – сказал Казанцев и пулей понесся к выходу. – Я тебе еще позвоню. Вдруг ты заснешь.

– Вот, мерзавец, – Григорьева рассеянно поправила шляпку. – Понесся к своей доярке. А мне и в самом деле нужно отдохнуть. Принять ванну и смыть с души всю эту лунную пыль.

Ресторан был в русском стиле. Потолки с козырьками из проморенных досок. Проходы в залы обшиты брусом со мхом. На подоконниках – хмельные пританцовывающие самовары и эскадрилья чугунных утюгов на угольной тяге. Всюду колеса, хомуты, подковы с гвоздиками. Не хватало только дегтярного духа и прели сырых вожжей.

Девушка из Ярославля уже сидела за столом. Она была обычной для московского глаза. Никакого волжского говора, ни показного церемонного стеснения, ни уж тем более амбиций любовницы режиссера.

– Шура, – сказала девушка и протянула Григорьевой холодную кисть с синеватыми длинными пальцами.

– Мать, – ответила Григорьева, устраиваясь в кресле за столом. – Давайте по-семейному, Шура. Вы действительно, Шура? Или по сценарию?

– И по сценарию тоже, – кивнула Шура. Она была совершенно серьезна. – А можно я буду называть вас не матерью, а мамой?

– А как в сценарии? – Григорьевой стало неловко. Сценарий-то она все еще не прочла.

– По сценарию – мама, – сказала Шура и отодвинула в сторону меню.

– Может, вначале сделаем заказ, – посоветовала Григорьева. – Пока его приготовят, половина жизни уйдет. И я из мамы превращусь в бабушку.

– Не превратитесь, я умру, – сказала Шура. – У меня всего-то три съемочных дня. А потом я уеду в Ярославль.

– Как три дня? – не поняла Григорьева. – А чьей же матерью я стану?

– После моей гибели вы будете страдать, – сказала Шура. – Даже решитесь на самоубийство.

– Господи, – невольно шепнула Григорьева, – какой ужас…

– А потом попытаетесь усыновить девочку, похожую на меня, – Шура замолчала.

– В смысле, шатенку с серыми глазами? – уточнила Григорьева.

– Нет, глаза – это не главное, – сказала Шура. – Главное, чтобы левая ножка была короче правой. Как у меня. И после моей смерти, это станет главной маминой навязчивой идеей. Усыновить как можно больше детей-инвалидов. Казанцев хочет пробить американцев и на слезах получить Оскар.

– У него это получится, – сказала Григорьева. – Я уже растрогана.

– Что-нибудь будете кушать? – подошел официант.

– Я ничего, – сказала Шура, – только воду с лимоном.

– Почему? – поинтересовалась Григорьева.

– По сценарию, – отозвалась Шура.

– А мне по сценарию чего-нибудь полагается?

– Красная икра, рыба, мясо, овощи, вино, – сказала Шура. – Мама работает в ресторане. Причем в русском, в точности, как этот. Мы ведь дети Станиславского, все должно играть на образ.

– Это Казанцев сказал?

– Да, – кивнула Шура. – Он многому меня научил.

– И как же вы познакомились? – не удержалась Григорьева.

– Он в прошлом году был в Ярославле, – сказала Шура. – Зашел к нам в драматический. Он долго со мной бился. До отчаяния.

– А мне говорил, что вы талантливая, – не удержалась Григорьева.

– Ой, что вы, нога-то короче, – сказала Шура и засмеялась. – Вот он и адаптировал сценографию под меня… я столько раз падала… у меня все ноги в синяках….он не всегда успевал меня ловить…

– Есть опасность привыкнуть к хромоте, – сказала Григорьева. – Кино закончится, а ты все хромаешь и хромаешь…

– Хромаю и хромаю, – сказала Шура и отпила большой глоток воды. – Чего только мне ни делали. И гимнастикой, и аппаратами ногу вытягивали. Ужасно больно и долго. Но все равно не вытянули, у меня кости хрупкие, больше не тянутся.

Григорьева застыла:

– В каком смысле?

– Ну, у всех кости разные, – сказала Шура и тут же спохватилась. – Только это уже не по сценарию, это я про себя. Ничего, если про себя?

– Конечно, рассказывай.