Анатолий Зарецкий - Odnoklassniki.ru. Неотправленные письма другу. Книга третья

– Что?

– Уноси оттуда ноги, капитан, пока ни появился кто-нибудь из офицеров. И не подходи туда ближе, чем на пятьсот метров, если не хочешь неприятностей. Вот так, – закончил он рассказ…

А несколько позже я узнал, что катера уходили в поход только в одну сторону водного маршрута. В конечной точке их уже ждали покупатели. Отдохнувшие водники продавали свои суда и с немалыми деньжищами возвращались в Ленинск обычным транспортом. Нередко этим транспортом был военный вертолет, который вызывали из Ленинска.

А к новому сезону строили новые суда. Благо, и материалы, и рабочая сила, и горючее, да и вертолет, – все было бесплатным, или, на худой конец, приобреталось за краденый спирт. Умели поработать и отдохнуть с пользой для себя высшие офицеры…

Неожиданно Мирошник исчез, а у нас тут же появился новый начальник штаба группы – интеллигентного вида капитан. Все терялись в догадках, куда же подевался майор Мирошник. Но месяца через два он возник в качестве заместителя командира части по технике. А вскоре майоры Мирошник и Черныш стали подполковниками, а новенький капитан – майором…

Еле удалось отстоять Юру Павутницкого. Снова начались переводы офицеров в другие части. Первыми кандидатами оказались Юра Павутницкий и Леша Талалаев. Командование припомнило, как вопреки его воле, вынуждено было переназначить их к нам. Очередное вмешательство управления не помогло.

И тогда я посоветовал Суворову применить безотказный метод Липинского…

Сработало. За канистру спирта простой прапорщик, готовивший документы для приказа о переводе, убрал личное дело Юры, заменив его чьим-то другим.

К сожалению, этим другим, случайным образом выбранным офицером, оказался Хахин. Его, даже не подозревавшего ни о чем, и Лешу, за которого его командиры пожалели канистру спирта, приказом перевели в другую часть, что располагалась километров на двадцать дальше от Ленинска, чем мы.

Вскоре по полигону поползли слухи о результатах работы комиссии. Главным героем этих слухов был полковник Львов. Комиссия выявила беспрецедентные злоупотребления служебным положением, как в его службах, так и лично этим типом. Самые крупные касались распределения личных автомобилей. Оказалось, для офицеров полигона было выделено столько автомобилей, что хватило бы на все взрослое население Ленинска. А на полигоне по-прежнему громадные очереди военнослужащих, желающих приобрести личный автотранспорт.

Полковник, как установила комиссия, успешно торговал выделяемыми для полигона автомобилями, которые распределялись его «агентами» прямо в Европе.

Выявили и злоупотребления в распределении жилья, выделяемого увольняемым в запас военнослужащим полигона. Им тоже торговали. А у самого полковника оказалось целых три квартиры в крупных городах страны.

Обнаружили и незаконное использование военных вертолетов. Клуб водников был закрыт, а его имущество арестовано. Именно в тот период временно исчез член этого клуба майор Мирошник.

Насколько мне известно, полковника Львова уволили из армии. Отдали ли его под суд, не знаю. Не исключено, что он смог выйти сухим из воды, как и его друг – новоиспеченный подполковник Мирошник.

Меня же вдруг настолько загрузили заурядными армейскими нарядами, что такой нагрузки у меня не было даже в первый год офицерской службы. Через месяц беспросветной жизни я снова впал в состояние депрессии, совсем как после нелепых поздравлений сослуживцев с гибелью полковника Прохорова. Пусть тот угрожал мне тюрьмой, но не стал врагом настолько, чтобы я воспринимал трагедию как праздник.

Я снова погрузился в состояние глубокой депрессии. И чем глубже тонул, раздавленный ощущением полной безнадежности, тем ярче и страшней становились мои ночные кошмары.

В своих снах я заново переживал не только реальные события моей жизни, но и совсем фантастические. Страшные сны повторялись и повторялись. Они буквально изматывали, причем, гораздо сильнее, чем бессонные ночи на службе. Но очень скоро, опасаясь повторения очередного кошмара, разбудившего среди ночи, перестал спать даже в выходные.

Когда мне было около пяти, в мои сны впервые прорвался и ужаснул фрагмент чьей-то жизни. С той поры и лет до семи тот страшный сон повторялся довольно регулярно, пока ни выучил его наизусть, до мельчайших подробностей. Но самое удивительное, в том сне ощущал именно себя, а ни постороннюю личность. Окружавшие говорили на незнакомом языке, но я их понимал. То был не немецкий язык, потому что в свои пять лет нисколько бы не удивился – тогда я свободно общался на этом языке. Позже понял – то был то ли польский, то ли чешский.

Казнили какого-то человека. Я видел все до мелочей и мог бы подробно описать любую деталь трагической сцены. Меня окружали люди в удивительно красивой одежде, украшенной мехами, птичьими перьями и еще чем-то ослепительно сверкающим на свету. Стройными колоннами стояли солдаты в невиданной до того железной одежде. Очень много солдат. Вот только в руках у них были не автоматы, как у охранников лагеря военнопленных, а очень длинные палки или громадные, как у нашего повара, ножи. Не могу сказать, какого возраста был во сне, но думаю, далеко ни пятилетний ребенок.

Помню тот ужас, который охватил, когда бедняге отсекли голову и подняли ее за волосы. Я видел искаженное страхом смерти лицо казненного, его обезглавленное тело и вздувающийся кровавый пузырь на месте головы. В пять лет я не мог знать подобных подробностей. Такого не показывали даже в фильмах, тем более, свой первый фильм увидел лишь в семилетнем возрасте.

Откуда, от какого предка досталась эта генетическая память о пережитом когда-то ужасе? Не знаю. Но я болел той чужой болью много лет подряд – всякий раз, когда неконтролируемая во сне память подбрасывала мне, малолетнему ребенку, те жестокие события далекого средневековья. И вот теперь, через много лет, вновь и вновь переживал ужас кровавого зрелища.

Иногда мне снился и тот большой пожар в деревне, когда уже сам испытал страх смерти. Тогда сгорели двенадцать домов вместе с хозяйственными постройками. Мне было лет десять, но я наравне со всеми боролся с огнем. Когда мы с деревенскими ребятами прибежали с речки, где купались, горели только два дома. Но был сильный ветер, и огонь легко перебрасывался от одной деревянной хатки к другой. Их соломенные крыши вспыхивали, как факелы, а потом разгорался и сруб, обмазанный саманом.

Взрослых было мало – они работали в полях и на фермах. И с огнем, до прибытия мужчин, боролись только женщины и дети. Было ясно, что горящие дома не спасти. И мы спасали те, к которым уже подступал огонь. Я стоял на коньке соломенной крыши, мне передавали воду в ведрах, и я проливал опасные участки.