Ирина Лукницкая - Оберег на любовь. Том 1

Она вздохнула и добавила, как мне показалось, печально:

– Не успеешь оглянуться, уж совсем невестой станешь.

– Ну и хорошо. Жениться можно, – захихикала я, потому что мама как раз начала щекотать мои пятки. Наступил заключительный момент разминки.

– Я тебе покажу… Ишь ты, жениться! – она звонко и дробно похлопала меня ладошками, как аборигены диких племен бьют в там-тамы. Барабаном служила одна из частей моего тела. Хотелось бы надеяться – все-таки пресс, а не пузо.

– Ладно, хватит мне с тобой щебетать да в кровати нежиться. И ты вставай-ка. Идем кофе пить.

Я заметила: в последнее время мама вот так могла меня тискать, только когда мы оставались вдвоем. У нас этот процесс почему-то назывался «спинку чесать». Стеснялась? Не думаю. Скорее, не хотела умалять моего авторитета старшей сестры, добытого непосильным трудом.

Кстати, а где же Ира, беспокойное наше хозяйство? За завтраком все прояснилось.

– Отец сегодня сам ее в сад отвел, – пояснила мама, – хоть в кои веки дали нам с тобой, Полина, выспаться. Эх, почаще бы…

Сказав так, она мечтательно зажмурилась и блаженно потянулась, но с явным перебором, потому что шелк соскользнул с плеча, и наружу выглянула белая лямочка от комбинации.

На ней по-прежнему был домашний халат – славный такой халатик, голубенький, с белыми звездочками по гладкой ткани и настоящими перламутровыми пуговицами. Не шучу, именно с перламутровыми! Дело в том, что моя мама отлично шила и могла позволить себе любые пуговицы. Впрочем, как и всевозможную интересную отделку. Она обшивала нас с сестрой с головы до пяток: начиная от трусиков, сарафанчиков, платьишек, курточек и кончая зимними пальто, капитальными, на ватине и с богатыми шалевыми воротниками из коричневой цигейки. Ценный мех извлекался из старой бабушкиной шубы, которая, собственно, и была пожертвована нам для этих целей. Отдавая вещь, баба Полина философски пошутила, обращаясь к маме: «Вот ведь думала, так в дохе и помру – все ей сноса нет, да больно тяжела стала для меня кольчужка. А у тебя, Люция, руки золотые. Или себе, или ребятишкам что-нибудь да выгадаешь. Вот и будет моей дохе вторая жизнь».

В школе мне завидовали, что хорошо одета, а я, дурочка, не понимала своего счастья. Однажды в раздевалке, увидев меня в эксклюзивном нижнем белье, девчонки просто обалдели, давай щупать атласную ткань, охать, ахать, да расспрашивать: «Ох, какая прелесть! Ах кружева, ах бантики! Полин, раскрой тайну, где такую комбинашку отхватила?» Я, припертая подругами к стенке, беспомощно лепетала: «Мама сшила». Никто, почему-то, не поверил, а у меня с тех пор появился комплекс: лишь впереди замаячит физкультура, я уже озадачена тем, что бы такое попроще надеть под форму, чтоб лишний раз не светиться.

Удивительно, но в бассейне, где я занималась с первого класса, никому и дела не было, у кого чего там «под низо́м». Может, потому, что девчонки в нашей группе были разного возраста, а может – просто видели друг друга чаще полуголыми, нежели одетыми. Но, скорее всего, им, спортсменкам, нацеленным на рекорды, некогда было обращать внимание на такие глупости, как чье-то исподнее. И мне, слава Богу, не надо было думать о всякой ерунде, когда я отправлялась на тренировку…

– Поль, посмотри там коричневую баночку на второй полке. Дотянешься? – попросила мама, расставляя чашки.

Из недр навесного шкафчика на свет Божий я извлекла блестящую банку в форме шайбы – судя по ласковому шороху внутри, наполненную чем-то сыпучим; эта банка-шайба полностью завладела моим вниманием, звуки кухни для меня словно потухли, я перестала слышать маму, утробное ворчание холодильника, тонкое звяканье посуды. Выразительная картинка изгибалась по боку банки, от этого оживая еще больше: на темно-коричневом фоне под сенью кудрявого дерева танцевала стройная индийская красавица. За секунду в моей голове вихрем пронеслось попурри на тему индийских фильмов и по-девичьи трогательный голос Надежды Румянцевой, что озвучивала то ли Зиту, то ли Гиту. А скорей всего – обеих, поскольку героини слезной комедии были сестрами-близнецами.

– Ух, ты! Гляди-ка, у танцовщицы просто муравьиная талия! Откуда такая роскошь? – спросила я, не выпуская из рук почти невесомую коробочку и пытаясь выразить жестами и лицом стандартное изумление звезд индийского кино: наивные, сильно выпученные глаза и глупая жемчужная улыбка на устах. Мама засмеялась.

– Муравьиная! Не муравьиная, а осиная, скажи. Ну, ты артистка! У тебя сейчас глаза выпадут. Будто пуговицы… со старого отцовского плаща. Ну, с серого, болоньевого, помнишь? Такие же круглые и выпуклые. Вот что с нами творит обычная импортная упаковка!

Сравнение показалось мне удачным. Я сама иногда наведывалась за иголками в сундучок рукодельницы, под который мама приспособила большую жестяную коробку из-под монпансье, и там натыкалась на две старомодные медные бляшки с выпирающей серединкой. Они напоминали мне живые блестящие глазки навыкат.

– Да нет, мам. Упаковка тут не при чем. Если бы ты раз десять посмотрела Зиту и Гиту, как мы с девчонками, ты бы точно сейчас сплясала.

– Смотрела я. Хорошее кино. И поплакала тогда, и насмеялась вдоволь от души.

– И все-таки, откуда на нас свалился такой дефицит, а?

– Блузку тут одной ушивала, а у нее связи на продовольственной базе. Вообще-то для гостей берегла, да уж ладно – побалуем себя сегодня.

– Смотри-ка, прям как в частушке получается, – и я, подражая разбитным голосам частушечных мастеров, пропела:

– А я другую знаю, по-моему, из той же серии, – вспомнила мама и спела с пионерским задором:

– Хорошая, – заметила я снисходительно. – Только колхозная какая-то.

– Ой-е-ей, смотри-ка, какие мы городские! – мама покачала головой и наставительно добавила: – Ну и колхозная. Зато смелая! Знаешь, раньше за такое четверостишье можно было и за решетку угодить. Это тебе не шуточки. Это вон сейчас каких только анекдотов про Брежнева ни услышишь – ни черта народ не боится, а раньше…

…Она еще что-то говорила, а меня как ударило: да ведь мама не случайно коснулась этой темы! Даже мой дедушка – Иван Степанович, коммунист, честнейший, интеллигентный человек, тоже тогда попал под раздачу. Целых два года лагерей! Ни за что! Потом его, конечно, реабилитировали, как многих… И он даже умудрился не растерять своего исключительного человеколюбия в лагерных бараках и не выстудить все здоровье на колымской стуже. Он вернулся. Но в душе моей мамы до сих пор кипела обида за отца. Как он мог им все простить?! Как мог после всего этого назвать дочь, вкладывая в имя «великий» смысл. Ведь Люция – часть слова «революция». Дед мечтал о сыне и дочери, и у него был стратегический план назвать первенца Ревой, а дочь Люцией. В идеале должен был сложиться чудесный одухотворенный союз: Рева плюс Люция. Но первой родилась мама. Бог так и не дал дедушке мальчиков, поэтому революции не случилось. «Может, это и к лучшему?» – говорила мама. Ей самой жутко не нравилось собственное сочетание римского имени Люция и исконно русского отчества Ивановна. «Звучит ужасно, почти, как Эдуард Лепешкин!» – сокрушалась она. А мне нравилось. Особенно я загордилась маминым именем, когда однажды учительница иностранных языков – она преподавала у нас английский, а в параллельном классе вела немецкий – спросила меня прямо на уроке: «Полина, у тебя что, итальянские корни? Какое прекрасное имя у твоей мамы!». Спросила, конечно, ничуть не представляя, откуда на самом деле оно взялось, и объяснила, что в основе имени лежит слово lux, что значит – «свет». Люция, значит – светлая…