Владимир Киреев - К лучшей жизни (сборник)

– Где, говорю, коммуна-то? Людей сбивали-сбивали с толку, сколько денег-то государство свалило, сколько народу-то разорили. Мы ведь выкупали дом-то, вот! Да, свой дом выкупали, две тысячи платили. А теперь, что? Стоп, поворачивай оглобли. Больно вперед забежали. Не туда заехали. Не туда шаг сделали.

– Всяко в жизни бывает, – согласился Терентий.

– Хороший хозяин об чем первым делом думает? Как бы мне скотину под крышу подвести, да как бы себе како жилье схлопотать. А у них скотина без крыши, под небом, сами кто где – кто с коровой вместях, кто в бараке. Красный уголок давай заводить. Да! Чтобы речи где говорить было. Ох и говорили! Ох и говорили. Я уж век в речах живу, век у нас дома люди да народ, а столько за всю жизнь не слыхала. До утра карасин жгут, до утра надрываются. Тимофей Муратов в кой раз больше не выдержал: «Товарищи коммунары, которые люди днем работают, те по ночам спят. И нам бы спать надо…» Заклевали, затюкали мужика: «Темный… Неграмотный… Сознательности нету… На старину тянешь…»

– Да, не наговаривай ты, – возмутился Терентий.

– А я не вру. Я в эту коммуну зашла – короба, лукошки, одежды, а оттуда вышла в одной рубахе. И та рвана. Все поделила, все отдала.

Тимофей Муратов был последним председателем коммуны. После одной из командировок в район его нашли убитым в лесу за деревней Евдокимово. Убийц не нашли, но поговаривали, что это дело рук обиженных коммунаров. Семья его также уехала из коммуны. Остались в коммуне три семьи, в том числе семья Замысловых и агроном.

Как только дела в коммуне стали ухудшаться, со всем семейством уехал из поместья Иван Леонтьевич Корепин. Куда уехал, никто не знал, и больше о нем ничего не было слышно.

В начале 1922 года встал вопрос о роспуске коммуны. Оставшееся хозяйство: скот, лошади, сельхозинвентарь, оставшаяся берёзовая роща на «Красной Горе», примерно, 40 гектаров – всё это было разделено по оставшимся коммунарам. Два дома, скотные дворы тоже были разделены, но по льготным ценам за них платили государству. Мельница была передана в кредитное товарищество, в которое вошли оставшиеся коммунары. Так бывшие бедняки благодаря коммуне стали крестьянами – середняками.

После того, как была распущена коммуна, встал вопрос, как нужно вести сельское хозяйство? В это время правительство издало закон, разрешающий крестьянам малоземельных местностей переселяться в лесные места и строить хутора.

Так возник небольшой посёлок в несколько домов, который находился вне границ деревенского землепользования деревень Белоусово и Ёлкино, название поселку дали Красный Хутор.

«Жилые постройки бывшей коммуны остались на месте, а основной посёлок начали строить на крутом берегу реки, на бывшей пристани. Первый дом построила наша семья. В деревне у нас оставался свой дом, и мы его перевезли на хутор. Алексей Сауков построил дом из скотного двора бывшей коммуны.

Иван Соломонов купил бывший барский дом. Мы со старшим братом Яковом купили бывший мыловаренный завод. Переселились на хутор из Белоусова Никанор Кузнецов, Григорий Куликов, которые построили свои дома из нового леса.

По количеству душ населения пахотной земли было мало, вопрос встал об отрезе части земли от Белоусовского и Ёлкинского обществ. Зажиточная часть общества всячески препятствовала отрезу земли, но поскольку закон был на стороне хуторян, земля, граничащая с хутором, была отрезана от деревни.

Севооборот на хуторе был трёхпольный. В каждом поле нарезалось по отдельному полю на каждое хозяйство по количеству членов семьи. Кроме того земля, находящаяся под кустарниками среди полей, тоже была разделена на полоски, где производили раскорчёвку. Разделили и оставшуюся берёзовую рощу на «Красной горе», её вырубили и раскорчевали. На этих землях сеяли в основном горох, который давал большие урожаи.

Земля на хуторе была хорошая. Её удобряли навозом. Скот держали каждый по своему усмотрению. Урожаи собирали, по сравнению с деревенскими, в 2–3 раза больше.

Однажды летом, в паровую вспашку, на полях хуторян появилось для того времени «чудо». Из Богородского совхоза пришел колесный трактор. Тракторных плугов тогда ещё не было, делали сцепку из трёх конных плугов.

Когда шел трактор, в каждой деревне смотрели на него, как на какое-то зрелище, а когда трактор шел на поле из деревни Ёлкино, три версты толпа народу шла за трактором до самого поля. Интересовались, как он будет работать, не примнёт ли он землю огромными колёсами.

Василий вместе с толпой стоял на краю хутора, ожидая трактор. Вскоре послышался надрывный вой и гул мотора рядом в распадке. Тракторист не погнал машину по дороге, а срезал путь.

Григорий Куликов взвыл:

– Ну, сукин сын, завязнет! Придется всем хутором вытаскивать. Напрямик, через ручьи и грязь, где и на телеге-то не проскочишь.

Толпа облегченно вздохнула:

– Не завяз.

Машина вырвалась из кустов, вся по уши в грязи. Подъехала к толпе крестьян и остановилась, громко урча мотором.

Любопытные щупали руками трактор, тракторист, покрытый дорожной пылью, в шлеме и очках, глядя на любопытных, смеялся, пускал газы, и люди разбегались от трактора.

Когда пустили плуга в работу, народ пошёл следом, щупал землю, мерил глубину пласта. Удивлялись: Вот это пахота, вот это конь, тянет за трех лошадей, да и глубину не сравнишь с конной пахотой.

За шесть лет существования хутора крестьяне окрепли, стали жить зажиточно.

Терентий развел на подворье овец. В семье было всегда мясо. Из шерсти стали вязать рукавицы, носки, катали валенки. Шкуры выделывать старались хорошо. Из них шили себе шубы, душегрейки. Часть шкур Терентий отвозил в Воскресенск, на кожевенный завод. Оттуда привозил хром, из которого шили кожаные тужурки, пальто, сапоги.

Однажды в Воскресенском Василий увидел бродячих артистов. В окружении толпы они показывали акробатические номера. Публика им дружно аплодировала. Василий из вежливости, чтобы не отличаться от других, тоже ударил несколько раз в ладоши. Нечаянно повернул голову и вдруг, ничего не понимая, не веря глазам, увидел обернувшееся к нему оживленное милое лицо Насти. Анастасия сейчас же, правда, отвернулась и стала смотреть на артистов. Но Вася подвинулся к ней вплотную, притронулся ладошкой к ее руке. Она обернулась и заулыбалась. Публика захлопала, зашумела. Они, переполненные ощущением значительности происшедшего, простояли до окончания представления, не поворачивая головы, не смея посмотреть друг на друга.

Потом они пошли по улице. Она спрашивала о чем-то, он отвечал. Он спрашивал, отвечала она. И ему, и ей хотелось и хотелось спрашивать. И они говорили без умолку, не замечая ни времени, ни окружающего люда, хотя на них мало кто обращал внимания.