Аркадий Кулиненко - Записки пилигрима

Наше отделение попадало на кухню несколько раз, и все время, около полуночи, к дверям помещения подъезжал капитан на мотоцикле с коляской, и, говоря, что заберет у нас лишнюю, чтобы мы пошли раньше спать, грузил в коляску несколько ведер картофеля. Этого капитана, с лицом негодяя и пропойцы, все знали, и конечно, не он один участвовал в спасении полка от обжорства и недосыпания.

Тем временем, весна наступала, мы бегали по утрам уже без бушлатов, сапоги стали казаться очень удобной обувью, портянки наматывались в течении нескольких секунд. К чувству удовольствия от пробежки, добавлялось чувство общности и гордость от приобретенных навыков, но, оказывается, это было еще не все.

В один из дней взвод выбежал на «ботанику» на 4 часа. Ботаникой, называлась пересеченная местность в черте города, заросшая деревьями и кустарником, с оврагами и буераками, напоминающая большой, заброшенный парк.

Мы бежали в касках, с автоматами и подсумками, кроме этого несли 10 радиостанций, стареньких и громоздких, 10 комплектов ОЗК и противогазы. ОЗК, или общевойсковой защитный комплект, это прорезиненная одежда, которая вкупе с противогазом предназначена защитить как минимум от попадания на кожу отравляющих веществ и радиоактивной пыли.

В течении часа одно отделение должно было окопаться, второе бегать в ОЗК по пересеченке, третье – развернуть радиостанции и связаться друг с другом, а четвертое занималось изготовкой к стрельбе и чисткой оружия. Потом менялись. Поскольку я был во втором отделении, нам выпало бежать в ОЗК первыми, а прибежал я, на свою беду, последним. Сержант, руководивший процедурой, сказал, что я что-то плохо бегаю, и приказал бежать второй час, потом третий и четвертый.

К концу второго часа я под резиной был мокрый насквозь, на третий час вода уже вовсю хлюпала в противогазе. Сначала я хотел пожаловаться и отказаться бежать, но потом подумал – дудки! Я лучше сдохну, но не буду ни о чем просить, и отказа от меня он не дождется.

И я пробежал, но к концу уже плохо двигался. Больше всего я боялся, что обратно, в часть, тоже прикажут бегом, но, слава Богу, мы пошли. Я шел в третьей шеренге, как всегда, только все время отставал, сам этого не замечая, от усталости. Ребята, конечно, ничего не говорили, только иногда дотрагивались рукой, чтобы вернуть меня к реальности, тогда я догонял свою шеренгу.

В то же день я залег в санчасть, потому что ноги были сбиты в кровь и стали пухнуть. Я снова отсыпался и отъедался, в санчасти кормили хорошо и давали мое любимое – молочное. Снова мне искололи всю пятую точку пенициллиновыми уколами.

Перед этим, я написал маме письмо, с просьбой прислать крымских сигарет, и мама, которая всегда просила меня бросить курить, скрепя сердце прислала мне бандероль с крымскими «Примой» и «Феодосией». Но в санчасти, с распухшими ногами, со мной произошла метаморфоза, я понял, что не хочу быть рабом этой зависимости, сушеной листвы и вонючего дыма. Мне стало стыдно перед мамой за мою глупость и слабость.

Вернувшись, через неделю из санчасти во взвод, я раздал все сигареты из бандероли ребятам, и сказал, что с куревом завязываю. Поверивших было совсем немного, остальные утверждали, что через день я буду просить сигареты обратно. Я снова подумал про себя – Дудки! Не дождетесь! —

С тех пор прошло 36 лет, и я больше не курил. А может все дело просто в том, что я вреден от природы, и если бы не было засомневавшихся в моих словах, то так бы и дымил до сих пор? Я еще не разобрался в этом.

В один из прекрасных весенних дней, когда мы были в казарме, на занятиях, мне вдруг сообщили, что внизу у входа, меня ждет женщина из штаба дивизии. Я удивился гораздо больше других, сержант меня отпустил. Спустившись, я действительно увидел незнакомую женщину лет тридцати, она спросила, не узнаю ли я ее. – Нет, к сожалению -, – Да, конечно, ты был совсем маленький —

Оказалось, что это моя дальняя родственница по отцовской линии, что она действительно служит в штабе дивизии, на какой-то маленькой должности, и что ее визит, это результат маминого беспокойства и писем родичам. Эту женщину звали Нина, и мне очень стыдно. Так уж вышло, что после демобилизации, я больше ни разу не встретился ни с ней, ни с кем из других родственников отца.

Тогда же, в учебке Узла связи, появление Нины многое изменило. Для меня, конечно. Во-первых, надо сказать, что безо всяких на то оснований, я в глазах «старичков», сержантов и многих сослуживцев, переходил в разряд «блатных», поскольку, оказывается, имел родичей в штабе дивизии. Участившиеся передачи продуктов тоже работали на дутый «авторитет», я стал чувствовать себя спокойнее и легче. Но, самое главное, Нина пообещала мне устроить увольнительную на целый день, и отвезти к деду и на могилу отца.

Это произошло скоро, замечательным, ясным, весенним утром, я, собственноручно наглаженный и отутюженный, не слишком доверяя своим ощущениям, вышел за КПП полка не затем, чтобы куда-то бежать в противогазе.

Родственники встречали меня, и мне было неловко, потому что я никого из них не помнил, и не знал. Я очень благодарен этим людям, они мое состояние понимали.

Мы приехали за Дон, в Батайск, городок близ Ростова, и меня угощали всякой вкуснятиной в доме у кого-то из родичей, за накрытым столом. Еще мне дали гражданские рубашку и брюки, чтобы я чувствовал себя свободнее и не опасался окрика военного патруля. Я думаю, что все эти люди, около меня, исключая молодежь, испытывали по отношению ко мне чувство вины, пусть незаслуженно, косвенно. Все, кто угощал меня и говорил со мной, помнили, или знали печальную историю нашей семьи, помнили, как 13 лет назад, мою маму, угрозами и оскорблениями вынудили забрать меня и сначала уйти на квартиру, а потом и вовсе уехать из этого городка, потому что она не захотела потакать пьянкам отца, пьянкам, которые становились все продолжительней, и закончились его гибелью.

Мне предстояла встреча с дедом, Нина проводила меня до дома, где я действительно, пешком ходил под стол. Дед встречал меня у ворот, он был большой, кряжистый, и моя ладонь потерялась в его руке. Я поздоровался, он ответил, но, глаза говорили больше, чем издаваемые нами звуки, дед видел, что я смотрю на него с другой стороны, со стороны той, кто меня не предал, и этого уже не изменить.

– Водки за встречу предлагать не стану, знаю, не будешь пить, – я кивнул, – А домашнего вина? – Я пожал плечами, вино оказалось вкусным, дед спрашивал, я отвечал, в конце встреча не казалась напрасной. Бабушка Вера, после смерти сына, моего отца, прожила недолго, и мой дед Павел, потеряв сына и жену, тоже, возможно, изменил точку зрения на многие вещи. В отличие от меня, он наверное догадывался, что мы видимся в последний раз. Моя рука снова утонула в его руке, руке шофера, прошедшего через Войну. Разве я судья? Я просто внук моего деда.