Александр Вяземка - «Конрад Томилин и титаны Земли» «Плато»

– Единение с природой.

– А-а… Это правильно… Наверное…

Пока Конрад говорил, Штирлих ловко надраил зубы и вновь протянул своему гостю щетку вместе с тюбиком зубной пасты. На тюбике красовалась надпись: «Волшебно-профилактическая зубная паста». Конрад покосился на Штирлиха. Тот широко улыбнулся, обнажив зубы, и вправду отсвечивающие в слабом свете лучин каким-то невиданным, прямо-таки волшебным блеском.

То, что Конрад оказался гостем в доме Штирлиха, а не Гномлиха, было делом случая. А впрочем, и самого Конрада рук делом. Обретший на старости лет сына Постамендих незамедлительно переехал в дом родителей Гномлиха, с которыми тот, будучи холостяком, все еще делил кров согласно нью-босяковским традициям, и взять на постой словленного для себя в лесах гостя Гномлих оказался не в состоянии: настоящий отец занял единственную свободную комнату в ошибочно родном для Гномлиха доме.

Гномлих, желая сохранить хоть часть трофея, выклянчил у Конрада его спортивный костюм, который, однако, вскоре и вернул.

– Странная у тебя одежда, – смущенно шмыгая носом, пояснил он свой конфуз. – Ночью в ней не мерзну, днем не потею… Давай обратно меняться…

Конрад тоже успел отличиться, вернее – оконфузиться. Периодически в Нью-Босяках устраивались кинопросмотры под открытым небом, для чего использовалась единственная на все село портативная электроустановка.

– Чаплин? Я знаю всех величайших актеров современности. Всех! – авторитетно заявил Конрад, получив приглашение на просмотр короткометражек некоего Чарли Чаплина, отрекомендованного ему в качестве знаменитого комика. – Но о таком не слышал никогда. Может, он не так уж и знаменит?

– Совреме-енности! Велича-айших! – ответствовал на это Антарих, выбравший себе роль доброжелательного оппонента и наставника гостя, прибывшего из ушедших далеко вперед в технологическом развитии, но не сумевших победить примитивную человеческую гордыню и невежество веков. – Величие можно найти лишь в прошлом и будущем, а искать величие в современности не стоит. Современность нужно строить, а не восхищаться ею.

Киносеанс дался Конраду с трудом. Изображение на побеленной стене Клуба заседаний было неустойчивым и непривычно бесцветным. Картинка дергалась, а звук – незамысловатые фортепьянные трели – всхлипывал и ломался. Но если по ходу просмотра у Конрада раскалывалась голова, в которой шумели, топали и толкались новые впечатления, то по его окончании он осознал, что игра неизвестного комика его потрясла. Однако выразить свое восхищение он смог лишь в неизвестно как возникшей у него аналогии, которая нашла свое воплощение в вопросе, оставшемся для окружающих, да и для него самого непонятным:

– А Чарли Чаплин – это Санта Клаус летом?

Из задумчивости Конрада вывел крик Альхины:

– Ах ты, грязкий поросенок!

– Мужчину украшают шрамы, а одежду – пятна, – философски заметил старший сын Блюцев, Рарих.

Доев кашу, он принялся макать палец в варенье и разрисовывать рубашку сладкими узорами, напевая:

Штирлих схватился было за голову, но тут же вспомнив, что он – глава семейства, а не играющая на публику истеричка, разложил сына у себя на колене и зашлепал ему по спине веником. Рарих ерзал и пыжился, как застрявшая в трубе кошка, но капкан отцовской руки был пока крепче его маленьких мускулов.

– Ты что ребенка веником? – возмутился Конрад.

– Так ведь ремнем нельзя… – растерянно отозвался Штирлих.

– Вообще никак нельзя! Непедагогично.

– Ой, а что педагогично-то? – заголосила Альхина. – Развели педагогов с педагогикой…

– Нельзя. Дети – цветы жизни, – процитировал древнее изречение Конрад.

– Если дети – цветы жизни, то у нас тут целая клумба, – Штирлих, как показалось Конраду, не без неудовольствия обвел взглядом своих многочисленных отпрысков. – Воспитание ребенка – это все-таки в большей степени дрессировка: «Это не есть! Сюда не лезть! Об этом не думать!» Но следует признать: человек дрессируется хуже зверя. Причиной чему, скорее всего, интеллект. Ведь ребенок осознает, что управлять им не должны, что он – личность, пусть пока и не слишком самостоятельная. На, Рарих, леденец и беги на улицу к ребятам.

Вслед за Рарихом, схватив по бесформенному самодельному леденцу, на улицу высыпали и остальные малыши.

– Все-таки я не понимаю, Конрад, – обиженным тоном заметил Штирлих. – Порка делает из шпаны джентльменов. Сюсюканье же растит быдло. Нам нужно быдло?

– Нам нужны добрые сыновья Земли. А самые добрые среди нас – дети.

– Я бы не стал делать столь далеко идущие выводы о детской доброте. Да, ребенок пожалеет и притащит домой слабого, беспомощного щенка, но тот же ребенок запросто будет мучить и доводить до слез слабого, беспомощного одноклассника.

– Черт кудлатый! Переспорил же меня! – восторженно воскликнул Конрад.

– Да, кудлы у него – ого-го! – Альхина любовно затеребила Штирлиховы кудри, устилавшие его голову россыпью упругих пучков выгоревшей до бесцветности травы.

– И вообще, что есть добрый человек? – под нежной рукой супруги Штирлих замурчал. – Можно ли, к примеру, утверждать, что тот-то и тот-то – добрый человек только потому, что он не делал зла лично тебе?

– Интересный вопрос… – задумался Конрад.

– И я надеюсь на интересный ответ…

Но Конрад был настроен на то, чтобы оставить оппонента с носом, пусть и ценой собственного поражения.

– Вот сам себе интересный ответ и рисуй, – заявил он, награждая себя самодовольной ухмылкой.

Конрад покончил с бутербродом и ухватился за ручку стоявшей перед ним кружки с молоком. Кружка осталась стоять на поверхности стола, словно приклеенная. Конрад дернул ее. Кружка вновь не повиновалась. Навалившись на строптивицу всем своим весом, Конрад резким крутящим движением вывернул ручку. Та с хрустом отломилась. Из опрокинутой кружки на стол, словно истосковавшиеся по свободе узники – из тюрьмы, хлынуло молоко.

– Да что ж у вас все на сладком чае-то приклеено? – воскликнул Конрад в сердцах, падая обратно на табурет.

– Землетрясения, друг… – поведал Штирлих. – Иной раз так тряхнет, что удивляешься, как зубы и кости не побило, не то что посуду. Вот сладкие лужи и приходится везде разливать.

Конрад, оказавшийся перед лужей разлитого молока, погрустнел. А когда он грустнел, с него спадало умственное оцепенение, налагаемое привычностью и нерушимостью искусственного уклада и искусственных же традиций, впитанных им за сотни лет механически прожитой жизни.

– Вот зачем я на свете живу? – меланхолически обратился он в пустоту. – Живу, живу… Живу… Проживаю жизнь-то… А кому от меня тепло? – тут его взгляд невольно потянулся к обнимавшимся хозяевам дома. – Кому я свет? Кому я солнце?