Мария Солодилова - Незастёгнутое время

Игорь пытался звонить, но никто не брал трубку.

Забросил было дневник, питаясь одними письмами, но вскоре наверстал – каждый день, хрупкий и непрочный сам по себе, как след на песке, каким-то чудом сохранялся в памяти, как огромные рисунки в пустыне Наска.

В заброшенной церкви, давно знакомой и изученной до мельчайших трещин, вдруг поразила свежесть кирпичной кладки. Неужели начали восстанавливать? Оказалось, нет… Местные, деревенские, давно растаскивали кирпич на свои нужды, но дошло до того, что от подобных заимствований грозила рухнуть колонна и часть крыши… Но каким-то ветром занесло сюда столичного кинорежиссера, по слухам, мусульманина. Он привез кирпич, замесил раствор – и укрепил колонну собственными руками, а потом уехал. Все, что говорили о нем деревенские – темноволосый, невысокий, с какой-то длинной нерусской фамилией, которую никто не запомнил…

Игорь и сам был здесь чужаком, как ни старался влиться, вчувствоваться в это непонятное, но чем-то родное место.

В конце восьмидесятых – начале девяностых хлынули в деревню беженцы – с Украины, Казахстана, с Кавказа. Совхоз построил им бетонные коробки, половину обжили, но многие так и остались стоять под открытым небом без крыш, окон и дверей. Новый район-не-район – закоулок окрестили Шанхаем, и с живущими там знаться не желали, одни только дети водили дружбу с приезжими, да и то, может быть, потому, что ходили в одну школу – до сих пор не закрытую и не расформированную.

«В доме идет дождь» – подумалось вдруг Игорю. Он вспоминал что-то из Цоя, но не мог вспомнить, и стало ему вдруг не по себе, как будто в мёртвом теле нежилого дома с ним могло что-то случиться…

Дождь был холодный, сильный, и принёс с собой короткую непогоду, но зато все оставшиеся две недели стояла такая жара, что Игорь ежедневно купался в Дону…

Три письма ждали его на столе, среди рекламных листовок и ненужных газет. Буквы на первом конверте были выцветшими, будто напитавшимися пылью, и письмо было написано красной ручкой, будто бы подтаявшей, так что на обратной стороне листа расплывалось длинное пятно – как рубец от ожога. Второй конверт был надписан кончающейся ручкой, и перебивчивый тараканий пунктир места назначения несмело переходил в уверенную маслянистую вязь адреса отправителя. А третье письмо было в каком-то розовом нестандартной формы конверте, и он почему-то ждал от него фотографий, но фотографий не было… Там она писала про сон, однажды приснившийся на рассвете – будто он, постоянно отряхивая пятки от налипающего песка, переодевается под кустом акации. И, хотя никого больше нет, он торопится и оглядывается, небо полнится дождём, она смотрит на него и видит, как ложится на его тело тень накренившегося двухметрового репья, притаившегося разбойником в засаде.

Там была хвойно-туманная сырость горного озера, слезящиеся смолой деревянные стены комнаты, дожди и солнце, коричнево-шелушащийся загар и вечерний ветер, и снова – тоска, любовь, одиночество.

Он вдруг понял, что Рита любит его – понял так ясно, будто она проговорилась, хотя он выучил этот письмо почти наизусть, прежде чем в сознании смешались сон и явь – его ненаписанные письма и её недошедшие ответы.

Он писал ей, а строчки рвались вверх и наискосок, и там, где Игорь принуждал себя писать прямо, вдруг появлялись какие-то линии, завитки, точки – то натянутая кожа её груди между двумя холмами, то узкий вытянутый пупок, увиденный когда-то на стадионе, то руки её – тонкие, но сильные, то чудесный изгиб бедра, едва угадываемый под одеждой. Он чувствовал, что не может писать дальше, но иначе – не мог, все слова были вымученными и неискренними. Оставалось только ждать, когда же Рита приедет и сама разберётся в нём, потому что только оно одна может увидеть его целиком, как и он – её. Это вдруг стало ясно как дважды два.

А вскоре пришла и телеграмма, чтобы ехал встречать…

Всё было так, как он хотел – телеграмма пришла ему, и Арина Петровна позвонила, что уезжает в Липецкую область на свадьбу каких-то дальних родственников. Он уже и забыл, что есть такой старомодный способ связи, как телеграмма – сухой, волокнисто-коричневый, всё это примите-распишитесь… А что делать, если даже голоса её по телефону не услышать…

Она, раскрасневшись, вытаскивала сумки из вагона и беззащитными глазами смотрела по сторонам – так бесприютно и одиноко – и вдруг вспыхнула, увидев его.

Они бесстрашно обнялись на вокзале. Рита всю дорогу рассказывала – про ледяное озеро, про целую сумку варенья, про кота, а когда он втащил сумки в квартиру, совсем не хотелось уходить.

Игорь сидел в кресле с чашкой чая, когда вдруг она присела на подлокотник и положила голову ему на плечо. В этом было столько искреннего желания рассказать всё без слов, что он осторожно поцеловал её в шею, и Рита спросила – любит ли он её…

– Целое лето думал об этом… Как ты уехала… Не решался написать…

Вот так просто, само собой вдруг сказалось всё, и стало вдруг удивительно легко.

Пригласил её с завтрашнего дня на дачу, а чтобы не ехать снова по отдельности – переночевать у него…

В полупустом вагоне они сидели рядом, и Рита – не потому, что хотела спать, разве уснёшь с таким громким, грохочущим сердцем – положила голову ему на плечо, а Игорь обнимал её одной рукой и касался её волос своим горячим дыханием, будто целуя… От усталости тело казалось невесомым, хотелось свернуться клубочком у него на коленях, как кошка, и подольше не засыпать, чувствуя его тепло со всех сторон, и чтобы – никого, чтобы никто не знал, куда они едут в этом грохочущем вагоне, да разве это спрячешь? Это счастье и покой, эту сладкую самопогружённость друг в друга, это смущение от вседозволенности вечернего метро…

Неслышно летели по переходам, перескакивая через три ступеньки, словно какая-то неслышимая музыка несла их вперёд и вверх.

Ветерок был не свежий, но и не потно-асфальтовый, Рита сказала бы: «Ветер пыльного вечера». Да, именно пыльный – она умела находить слова – даже облака казались состоящими из бесчисленных розовых песчинок. Может быть, Рита и впрямь подмёрзла, а может, не притерпелась ещё к розоватой пыли дымящего вечера – так хорошо было вновь чувствовать, как она ищет его тепла и шептать ей в розовое ухо с золотой сеточкой серёжки: «Я с тобой, я с тобой, хорошая»… И пускай все смотрят, пускай, он защитит её от всех взглядов, отгородит невидимой прозрачной бронёй… И стоять, покачиваясь, в автобусе, вдыхая запах её потной подмышки в редких рыжеватых волосках, и прятать её смущение в сердце, как в нагрудный кармашек рубашки… А Рита мечтала увидеть его обнажённым – с теми же ласковыми глазами, с теми же мягкими движениями рук, чтобы можно было безнаказанно быстро целовать и смотреть, смотреть украдкой, но спиной она чувствовала взгляды, будто бы раздевающие до костей, до мыслей, и краснела так, что казалась полупрозрачной, как тончайшая фарфоровая чашка… «Блюдце-то цело?» – иносказательно спрашивают деревенские о девственности… Боже, Боже мой, что будет? Но ведь это же Игорь, это же он – он, а не первая любовь, ни разу не целованный, и не Женька из Липецка, и казалось счастьем поехать к нему – где можно хотя бы спокойно мечтать, не опасаясь быть услышанной…