Мария Солодилова - Незастёгнутое время

– Это вороны… что-то клюют…

– Нет, дождь, ты прислушайся…

– Вороны… Я здесь не раз ночевал… На крышу нам с соседской вишни косточек нападало – вот они и рады…

В окно проглянул прохладный осенний свет, и они одновременно потянулись за крестиками под подушки и, столкнувшись лбами, улыбнулись…

Нет, он не стал стыдливо-поспешно одеваться, прячась под одеялом, и ещё несколько секунд можно было смотреть – как исчезает его ночное тело под дневными оболочками – джинсы, рубашка, ботинки… Чтобы не повторилось то невыносимое «чувство картинной галереи», когда видишь вовремя подоспевший кусочек ткани или чудом прикипевший фиговый листок, случайно попавший в глаза и хочется сквозь землю провалиться, так и не дослушав о «чудном колорите» и «особенностях сельских пейзажей»… Но куда девать эти радостно-ошалелые глаза? Разве что закрыть и подставить под горячие его поцелуи, чтобы потом вспоминать снова и снова.

Они ехали обратно в потной цветочной электричке, соприкасаясь джинсами и бесчувственными, нарезанными ручками сумок руками, чтобы расстаться почти на сутки и встретиться на ступеньках сентября.

Рита уже знала, что теперь будет страшно проболтаться во сне, в письме, или просто случайно что-нибудь сказать – о том, что теперь она его знает… Теперь, что бы он ни сказал, что бы ни сделал – всё это будет лишь дополнением к этому истинному ночному облику, скрываемому дневной оболочкой. Не было знания ни о его прошлом, ни малейшего предчувствия даже о ближайшем будущем – только твёрдая уверенность в том, что теперь она знает о нём нечто главное, и это, невыразимое, так громко и солнечно, что изо всех сил рвётся наружу.

Вернулся её прежний непрестанный страх, вечное напряжение, бывшее в детстве, и она даже не могла сказать об этом Игорю, но, видимо, так и начинается счастье.

Если бы ей сказали тогда, в разнеживающем дачном Подмосковье, что будет так, Рита бы ни за что не поверила. Но это было. Всего через две недели они – сильная и слабая группы – сидели вместе на английском, потом – семинар по грамматике, потом – обед… Она в тот день надела серебряное колечко – нежданный подарок матери, вдруг заглянувшей в ювелирный. На средний палец колечко налезать не желало – и она надела на безымянный. Игорь весь день ходил хмурый, не хотел брать за руку – их тайный знак, что всё будет хорошо – а когда она спросила, в чём дело, он ответил: «Как обручальное».

Подарки матери никогда не бывали для Риты счастливыми. Ни те клипсы, которые она подарила как раз перед прокалыванием ушей – Рита было потеряла их, мать закатила скандал, а потом, когда нашлись – в снегу, возле подъезда, – надеть их было уже невозможно. Ни брошка-бабочка, которая порвала любимую сиреневую кофточку, ни то разнесчастное платье, в котором она плелась по пыльной Челябе после двойки на вступительных…

Вот и сейчас… Неужели больше не будет того ласкового доверия и полной открытости? Эта ореховая крепость бедра – как дерево, очищенное от старой коры; этот горячий, восходящий к солнцу стебель, и ощущение исцеления от своих тайных страхов – этого никогда не будет? Опять застёгнутые отношения случайно столкнувшихся однокурсников? И никогда не вспоминать путь на дачу? Скорее стянуть с себя это невезение, пока не поздно, опустить в кармашек сумки – ну и пусть теряется, невелика утрата, когда весь мир дрожит и множится в холодных каплях дождя, омываясь неостановимыми льющимися слезами.

«Вкушая, вкусих мало мёда и се аз умираю». Это и правда было похоже на смерть, раз не осталось даже памяти. Он и это забирает с собой, чтобы нечем больше было жить…

Игорь зачем-то шёл рядом и скулил о прощении, как побитая собака. А когда он протянул ей руку, Рита увидела короткий золотой блеск кольца на его пальце – и тогда пришло понимание, что это настоящее, и это будет. Большего ей тогда и не надо было. Ждать – да сколько угодно, если всё равно… Октябрь зарубцевал эту рану, но память осталась.

Он лежал обнажённый, хорошо освещённый лампой – так, что можно было впитать его в себя целиком, запечатлеть, запомнить… В такие минуты Рита умела смотреть не только глазами, и даже не только телом, но будто бы изнутри себя, как если бы Игорь был прозрачный и светящийся. Такого никогда не бывало в обычной, застёгнутой жизни и, сколько Рита ни вызывала это ощущение, было ясно: не будет.

Не проговориться бы про то кольцо, хоть оно и будет, хоть оно и вечно – не надо искушать судьбу… Бабочка души, бабочка судьбы – не раздавить бы ненароком…

Сейчас она боялась говорить, потому что нужны были слова высокие, и в то же время точные, и было страшно такой торжественности, потому что это легко осмеять, а воскресить невозможно, ведь вместе с этим покачнётся и сама любовь…

А Игорь, разнежившись в жаркой комнате, будто приглашая – смотри, пока я здесь, пока мы принадлежим друг другу…

Рита, осмелившись, положила голову ему на живот, расположившись поперёк дивана и поджав ноги. Она наконец углядела маленькую узкую дырочку, через которую просачивались так волнующие её обжигающие капли. Возле беззащитного кончика проходила какая-то странная кожаная складка, непонятно где начинающаяся и где заканчивающаяся…

– Осторожно, так больно… Очень чувствительное место всё-таки… Раньше было ещё нежнее, потом загрубело…

Она вопросительно посмотрела, приподняв голову, отпечатывая возле его пупка красный полукруг серьги.

– Ну, у меня же было обрезание…

– Больно было? – сморщилась она.

Он ждал чего угодно, только не этого вопроса.

– Нет… Это же под наркозом… И давно, двенадцать лет назад… Я думал, ты знала…

– Мне не с чем было сравнивать, – покраснела она, отводя взгляд – так трогательно, что сразу захотелось притянуть её к себе и расцеловать в закрытые глаза, сначала быстро, потом – медленно…

– Понимаешь, у меня изначально было не так, как у всех, мучился-мучился, пока не воспалилось. Пошли мы с матерью к врачу, а врач сказал – операция… Я так боялся… Всё думал, утешая себя – военная операция… Помню только, что надели на меня какую-то длинную рубашку… Проснулся уже на кровати, и надо мной – одеяло натянуто… Так больно было, когда что-то туда попадало… И потом, когда снимали швы… Но самое противное – это дома, после больницы, в марганцовке всё это промывать… Как увижу марганцовку – бррр…

– А сейчас – больно?

– Чувствительно очень, но сейчас уже не так, как тогда.

– Но ведь ты помнишь? Самим ощущением тела, ведь всё стало иным…

– Да… Но уже многое стёрлось, и я не могу припомнить это телесно с такой остротой, как раньше… А Юлька меня дразнила – еврейский мальчик, еврейский мальчик… Я сейчас думаю, что это как-то наследственно было предопределено… А ты как к этому относишься?