Владимир Коркин (Миронюк) - Взломанная вертикаль

– Тааак-так, пууубиковатися приийшел? Давай, ни настолечко мешать не буду, – и выставит вперёд крохотный мизинчик.

Довольна баба Варя, радёхоньки все, кто в ту минуту находился рядом. Любил покалякать с мальчишкой Виссарион. Баловал его, то сунет незаметно в карман курточки конфетку или шоколадинку, то посмешит мальца короткой выдумкой-побасенкой. Как-то привязался молодой журналист к семье Трофимовых. Когда Яша перешагнул порог школы, даже помогал уроки делать. Словом, стал Стражин для них своим человеком. Нравилось Виссариону посудачить с бабой Варей о том, о сём утречком, пока редакция пуста и тиха. Разве только веник уборщицы шелестит по половицам, да звякает дужка ведра с водой, где в коридоре шваброй наводится чистота. Баба Варя за своей «Олимпией», чистит её, ковыряется в железной утробе тонкой длинной отверткой, или читает оставленную кем-то с вечера рукопись.

Утро в районке, а это была объединенная межрайонная газета, – самая развесёлая и вместе с тем напряженная пора. Сбегались сюда с разных концов городка молодые «старики» корреспонденты, и принимались лихорадочно листать блокноты, подтрунивать друг над дружкой, подпускать шпильки-колкости, подзуживать. Однако штат в полном сборе лишь зимой. Весна и лето – пора отпусков и экзаменационных сессий у студентов-заочников высших учебных заведений. Впрочем, и в стылые зимние месяцы нет в редакции то одного, то другого. Район огромный, плюс парочка соседних, не имеющих своей прессы. Потому кто-то из корров в пути, в командировке. Они спешат туда, где в буднях рождается завтра сурового края. Где только не встретишь газетчика: на буровой, на дальней стройке, в чуме оленевода, на рыбацком плашкоуте. Самый надёжный здесь транспорт авиация. Пилоты, «крылатые каюры» доставят хоть на край света, распогодилось бы. Самолеты, верные «Аннушки»-АН-2 и вертолеты всегда наготове. Очнулась после долгой спячки некогда нелюдимая сторона. Отдаёт теперь она в благодарность за свое пробуждение накопленное веками веков добро – нефть, газ, руды. И вот что случилось в редакции в одно погожее весеннее утро. Весна тут становится властительницей хозяйкой в конце мая, когда очистится Сета от ледяных островов-торосов, и на её иссиня – свинцовую гладь опустятся передохнуть первые перелётные утиные стаи. В ту пору северяне прячут на антресоли в прихожей и ещё куда-нибудь в самый темный угол прихожей унты, тёплые сапоги, меховые шубы-душегрейки, зимнее пальто, шапки-ушанки, меховые рукавицы, толстой вязки шарфы. Париться здесь всему этому до первых белых пушистых мух. Как же замечательно: давно переломилась напополам нескончаемая зимняя ночь, уступающая право дню сразу на несколько часов, потом приходит время и место нескончаемому дню, свету, не меркнущему много недель подряд. А тот день выдался на редкость лучистым, жарким для этих чисел июня, который летним только числится, поскольку зябкой погоды бывает сверх меры. Все журналисты набились в промышленный отдел. Громче всех голос местного Теркина, острослова и балагура Вальки Рантова, фотокорреспондента. У него гладко выбритый череп, неровные, изъеденные бензином зубы – вот первое, что бросалось в глаза. Он всё свободное время пропадает на реке: летом ловит рыбу, гоняет в известные ему места вдоль Сеты за грибами и ягодами; зимой на мотоцикле ездит на подлёдный лов. Его «губительно-гибельная» страсть, как сам громогласно извещает – это гонки на своей допотопной «Эмке» по улочкам Сетарда. Клаксон, древнего всплеска чуда техники, издает невообразимые звуки, пугая стариков и старух. Бабы крестятся, мужики вслед плюются. Кажется, сию минуту рассыплется железный динозаврик начала двадцатого века. Ан нет, рычит себе, да прёт своего владельца по его прихоти. В редакции Вальку отчего-то недолюбливали. Может, не нравилось ребятам, что он готов был любого, кроме начальства, поднять на смех. Сейчас Рантов острил в адрес очередных жертв «Тяп-ляпа».

– Ну, Таньша-маланьша, – подначивал он Таньку Басову, – тебе ноне после сих газетных изысков остаётся впрыгнуть в мою «Антилопу-гну» и сигануть в обнимку с ней с крутояра Сеты.

Таня отмахивается от него, мол, отстань зубоскал. Другие что-то между собой обсуждают, иные уткнулись в телефонную трубку. Словом, идет обычная утренняя раскачка перед оформлением командировочных удостоверений, поездками на разные предприятия и организации для сбора газетного материала. Впереди полный напряжения трудовой день: «выколачивание» по телефону срочной информации в номер, звонки авторов-внештатников и переговоры с разного рода чинами, подготовка и сдача статей в секретариат газеты. И непременно, чтобы написанная тобой корреспонденция давало чёткую и правдивую оценку каким-то событиям, фактам из жизни сразу нескольких районов. Понемногу гомон и суматоха утихли. Один Рантов сыпал веселыми «чэпэшками», припоминал о своих проказах во время прошлогоднего лодочного похода на островок Тихий. Туда редакционная гоп-компания ездила за красной смородиной и грибами. Рантов живо изобразил, как он высыпал со дна корзины бабы Вари ягоды, пока та умывалась в ручье, а на их место натолкал мох и траву.

– Представляете, братцы-кролики, – заливался он кривозубо смехом, – перебирает это Степановна вечерком у кострища дары природы и, по всему видать, довольнёшенька. Потом зырь, а низ корзины пророс травой-муравой да мхом. Вертит головой, ничего не поймёт, куда треть ягод ускакала. Умора! Охх-хха-ха! Не могу, умора!

Сдержался Стражин, не накостылял по шее Рантову. Только прочёл про себя молитву-оберег, как учила родная бабушка Аня. Не стал ввязываться в грубый скандал, а то и драку. Все ж тот старше лет на десять. Вальку он вообще недолюбливал. На то у него были причины. Год назад на имя Виссариона в редакцию поступило необычное письмо. Некая Александра сообщала, что читает все его статьи, с упоением. И она, когда Стражин приходит в цех деревообрабатывающего комбината брать у кого-то интервью, от волнения не знает, как ей быть, и убегает, куда глаза глядят. В конце послания девушка приглашала Стражина придти в субботу на свидание в городской парк. В конверте лежало фото. Со снимка открыто глядела миловидная девушка. На обороте надпись: «кого л-ю, тому дарю». И карандашом приписка: «Я буду на пятой скамейке от качелей, возле большой берёзы». Письмецо вывело Виссариона из душевного равновесия. Прямо гром среди ясного неба! Ну, как же! Первое объяснение в любви! Причем, самой девчонки. Это не просто пикантно, это захватывает, манит. Перечитав строки эпистолы, он невольно подметил погрешности стиля, шероховатость изложения, некую навязчивость, свойственную скорее натурам грубоватым, чем тонким. Но в целом послание написано искренне. Это и сбило поначалу с толку молодого газетчика. Сперва, опешив от неожиданности, ему подумалось, а вдруг и вправду в него влюбилась эта девушка. «Чем чёрт не шутит, – размышлял он. – Что я, образина какая! Нормальная внешность. В меня разве нельзя втюриться?!» На самом деле. Разве Виссарион, молодой пышущий здоровьем, порядочный человек, симпатяга, неплохой журналист, в душе эстет, не достоин любви? Почему бы и нет. Кто из нас в молодости не мечтает о любви возвышенной, чистой, прозрачной, как струи лесного родника. О такой любви, чтобы самый неприхотливый придорожный цветок, пусть и пыльный, казался самым чудесным в мире, чтобы мираж-мечта обрела горячую плоть и кровь, чтобы любовь была без оглядки. От облика той незнакомки веяло детской непосредственностью, лишь что-то неуловимо печальное читалось во взгляде, полурассеянном, полупристальном. Отчего-то в душу Стражина вкралось сомнение. Интуиция? Может быть. Уж очень профессионально для Сетарда сработан снимок. Такой портрет не по силам любителю, да и городскому фотоателье, не баловавшему горожан качеством фотографий. «Не приложил ли руку Рантов? – внезапная догадка осенила Виссариона. – Нет. Это же по-настоящему подло», – отбросил он эту мысль. Для подобного розыгрыша нужен повод, а Стражин его не давал, не тискал редакционных девчонок по углам, как некоторые. «Неужто письмо подмётное? – маялся Стражин. – Без помощи наших литрабынь Рантов и строчки на бумаге не выдавит из себя. Не дано это ему».