Тамара Ломбина - Чистый четверг

несется из окна тети Маруси вместо привычного стрекотания машинки. Мы считаем ее старушкой, а ей всего сорок семь…

– Ну, невдалуха, – переговариваются бабы, не столько осуждая, сколько жалея Мартыненчиху, – надо же притащить эту калечку малую.

Да и вправду сказать, жизнь выплеснула на бедовую голову Мартыненчихи все несчастья: своих пятерых одна подняла, в войну по всем ночам не спала – шила. И сейчас никто не верил, что начинающие сохнуть, страшные для ребенка, лишенные привычной детской округлости, совсем-совсем безжизненные ножки побегут, что вырастет внучка и станет роковой красавицей нашей улицы.

А пока из распахнутого окна слышится злое гудение голоса Шурки-непутевого, вообще-то, работящего, доброго, но лютого до женского пола красавца:

– Маманя, вы сама, как дитя малое. Ну зачем надо было забирать ребенка? Ведь мать сама решила ее в детдом отдать, да и вообще, – тут красавец понизил голос, – дочка-то, может, еще и не моя.

– Ах ты, котово сало! Сукин ты сын! Ночевал у Людки-то? А? Я тебя спрашиваю!

– Ну так, я один, что ли…

– Но ведь она сказала, что твой ребенок. Женщина знает, кто отец… И не смей отрекаться от живого дитя! В нашем роду никто от своей крови не отрекался, слышишь?

– Маманя, ну чего вы? Нате вот вам воды, выпейте. Вы ведь уже месяц не спите…

– А я и год, и два, и сколько сил хватит. И все! Вези мать ребенка, нечего сиротить дите. Я тебя прошу, вот, на колени стану…

– Мам, ну вы чего это? – хныкающим, непривычно испуганным басом гудит Шурка. – А если я ее не люблю?

– Ах ты, сукин кот! А дите кто прилюбил – Пушкин?

Давно уже замужем Тыжмоябабина – так мы прозвали нашу дворовую красавицу Светку внучку тети Маруси. А Шурка с женой Людкой родили еще сына Мартына. Так-таки и женился Шурка на разудалой, раскрасивой брюнетке-продавщице, что после торгового училища работала в маленькой закусочной у большака. Да и болтала больше шоферня о ее подвигах.

Самое смешное, что, когда бывали в жизни молодой семьи «моменты», а они все-таки бывали, что греха таить, мать и Людка выгоняли гуляку из дому, и мать ему заявляла:

– Отрекусь, смотри! Пока не одумаешься, не являйся на мои глаза, я тебе не мать, сукин кот!

А Шурка-поскребыш, материн любимец, сам не мог без нее ни дня, и мы видели, как он, прячась за деревом, заглядывает в окна, чтобы увидеть мать. Стоит, курит одну папиросу за другой, а мы – бегом к тете Марусе и докладываем, что «сукин кот» стоит и курит за тополем.

– А нехай его стоит, – брала она в руки уже начинающую округляться и улыбаться Светочку. Специально ставила ее на подоконник пухленькими ножками.

Выкурив полпачки, Шурка уходил. При всем своем мужском непостоянстве, он был честным человеком и, пока не ощущал, что справился с факельным чувством к очередной негордой красотке, не возвращался в дом, жил неизвестно где. Потом являлся с повинной. Страстно любящая его Людка плакала, драла его за вихры, колотила своими кулачками и, уложив спать после сладкого примирения, выходила к матери в маленькую комнату и плакала у нее на плече:

– Люблю я его, ирода, маманя, ой, люблю…

– Та он же ж и не такой уж плохой, – вставляла было тетя Маруся.

– Кобель, кобель, ненавижу я его, ненавижу!..

– Так чего же приняла? – поглаживая по черным кудрям Людку, спрашивала, улыбаясь, Мартыненчиха. – Прожили бы и без него, кобеля.

– А без него, ирода, тоже не могу…

– Ну ничего-ничего, мы ему как сына родим, да потом еще одного, так он и образумится, а? – заглядывала Мартыненчиха в заплаканные очи снохи. – Давай, Людушка, давай мы его скрутим, не оставим в сердце свободного места на глупости.

Давно выросли внуки, но даже когда «на старости лет» Шурка опять вдруг взбрыкнул и нашел себе «брунэтку» моложе Людки, мать, уже тяжело больная, заявила:

– Бросишь жену, считай, что со мной развелся, на похороны не приходи, к могилке не моги приступить.

Как ни странно, но хоть тетя Маруся в конце жизни похудела и помолодела, я, уже взрослый человек, рядом с ней опять почувствовала себя ребенком из того нашего общего двора, где соседи становились немного, а иногда и много, родственниками.

– А помнишь, теть Марусь, «Тына-тына у Мартына воровали огурцы, Мартыненчиха сказала: вы, ребята, молодцы!»? – Изменяя голоса, напевали мы эту дразнилку под ее окнами. И я запоздало краснею по самую макушку. – Не обижалась ты на нас за эту дразнилку?

– Чего ж обижаться, дети есть дети, а если вправду сказать, то мне приятно было, что до сих пор помнят, что я Мартыненчиха, жена Мартына, значит.

Сердце мое зашлось от нежности и жалости. Я беру прозрачные от худобы руки тети Маруси:

– Теть Марусь, ну почему хорошие люди такие несчастливые бывают?

– Ты никак обо мне, милушка? Да ведь я везучая, а значит, счастливая.

– Ты счастливая? – изумляюсь я потому, что, сколько помню, ее все бабы жалели.

– Конечно, девонька, как вспомню жизнь свою, так, словно солнечный день, мне она мерещится. Жаль, мамы не помню. Только отца и коня.

Да, детство у тети Маруси необыкновенное: мать с отцом познакомились и поженились в чапаевской дивизии. Мать в одном из боев погибла, а отец, который очень хотел сына, так и возил дочь за собой.

– Я долго своего отличия от мужского сословия не понимала. Отец так и не женился, а чуть я в возраст вошла, он и умер. Спасибо, взяла меня одна немка-белошвейка в услужение. Везло мне на хороших людей: и шить меня научила, и, когда замуж пошла, машинку мне подарила. Не раз я ее добрым словом помянула, а ее «Зингер» детей мне в войну от голодной смерти спас.

– Я тебя, теть Марусь, так и помню с твоей машинкой.

Быстро вертящееся колесо и сияние, как от маленького солнца… Нам, детям, казалось, что она никогда не спит. Все хотели проверить ночью, да так и не собрались.

– А бывало, Танюша, и не спала – это в военные годы, когда брала работу на дом.

Я глянула на портрет, который висит над кроватью, и отвела глаза, но тетя Маруся поняла:

– Знаешь, девонька, как я за Мартына замуж вышла? Вишь, ноги у меня неладные – ухватом. Это папенька в детстве, когда на Сивке учил ездить, так мне удружил. Долго я беды своей девичьей не ведала. Мальцы, как подросла, стали звать меня кавалеристом. Я уж больно простодушной была, все думала, что это они уважительно, а когда поняла, не одну ночь проплакала. Мартын ни разу в то мое первое девичье лето на меня и не глянул.

Жили мы тогда на конезаводе. Все парни подрастут – на коня. Но лучше меня редко какой ездил.

Помню, лето жаркое, устанем, косточки наломаем на сенокосе, а молодость свое берет. Оставалось время и на гульбища, и на игрища, и на любовь – у сна уворовывали.