Валерий Протасов - Река времени. Дневники и записные книжки

– — Как должна была, наверное, быть счастлива женщина, любимая такой любовью, – сказала мне одна дама, прочитав мой рассказ.

А, между тем, девушка даже вряд ли знала о моём чувстве к ней, хотя, может быть, и догадывалась. Но счастливой себя от этого вред ли чувствовала. Даже не очень замечала меня. Была увлечена каким-то красавцем, много танцевала с ним на площадке городского сада.

Так получилось, что я не только своё узнавал в чужом, но у меня и в жизни было почти то же самое.

Перед сном стихи И. Анненского. Ночью, во сне, в какой-то далекой, не похожей на нашу, стране; чувствовал себя счастливым. Может быть, это была страна, которую я ношу в своей душе как обещание и возможность лучшей жизни. Уже перед утром в полусне строчки:

Во сне река чувств текла свободно ― и это было счастье. При пробуждении внешний мир сразу стал вставать препятствиями. Так, наверное, и в творчестве. Когда пишешь, освободившись от преград, чувствуешь себя счастливым. Одни пишут в грёзах и для грезящих. Это волшебники. Другие ― трезво, для тех, кто трезво читает. Это реалисты.

К пишущим, но не пробившимся в издательства или в Союз писателей, у нас относятся как к людям второго сорта. Каждая рецензия, каждый отказ в признании – способ ещё раз унизить, указать им место в углу. Будь ты хоть семи пядей во лбу, без членского билета, без бумажки сам по себе ты ― ничто. Зато ничтожество со степенью ― шишка. Его величают, чествуют. Так было, впрочем, во все времена и, вероятно, будет до Страшного суда.

Надо… надо… надо… Надо так… Надо этак… А надо только одно: быть самим собой, каким создала тебя природа. Но ведь бывают и уроды. Как быть, если природа создала человека убийцей, нравственно кривым и горбатым?

В сущности, всё, что совершается с человеком, было и есть проверкой на прочность, на порядочность, на благородство. Страшный суд земной руками дьявольских слуг.

У всякой власти, какой бы она ни была, должна быть традиция управления, корни в истории. Когда корни эти вырываются, традиции, обычаи ломаются, то из самых лучших намерений ничего хорошего не получается. Отсюда многие ошибки, почти всегда в слезах и крови. Именно так было с большевиками. Власть без опыта управления, вопреки обычаям. Но и она принуждена была, в конце концов, с этим считаться. Однако только то и делала, что с этими обычаями воевала. Не считается и сейчас.

Простуда. Долгое недомогание. Постепенно выхожу из этого тумана, будто выползаю из старой шкурки. После болезни чувство нарастающего счастья, света и тепла. Подумалось, что, может быть, дети оттого счастливы, что тоже принимают мир как будто после заточения во чреве матери. И, чем дальше от жизни, тем больше болезнь. Тогда само небытие ― самое большое несчастье.

Мудрец Сакья-Муни учил, что жизнь ― это болезнь. И что, где жизнь, там страданья, и лучше не жить. Ну, а если нежизнь ― болезнь ещё большая?

Январь, а дни такие тёплые с полным и всё прибывающим светом. Всё тает, голуби начинают рыдать страдальчески-страстно. Господи, как прелестна, мучительно-сладка жизнь в своем весеннем пробуждении, в пору надежд!

В молодости главный закон жизни – наслаждение и стремление к наслаждению. В нём тонет всё: и болезни, и страданья. Молодые не понимают, как можно отказаться от наслажденья. А для человека пожившего и узнавшего что-то ещё, оно просто уходит с первого места, и на смену приходит что-то другое.

Само наслажденье остаётся и вкус к нему не утрачивается, но оно уже не господствует над человеком так безраздельно, как в молодости. И это тоже один из видов свободы.

Как противна душе всякая муть, всякий обман! Вот мы и отходим, и сторонимся, уступаем дорогу. Уходим туда, куда бесстыжим людям входа нет. Здесь они хозяева, но дорогу в нашу сокровенную жизнь они никогда не найдут.

День переменный. Солнце то выходит и набирает силу, то опять скрывается. И так до вечера. К ночи же опять белая заволочь в небе. Ни звёздочки, ни просвета, как будто занавеска задёрнулась, и мы остались одни, разлученные с вечностью.

Остро, как в юности, прошла надрезом знакомая боль по сердцу оттого, что не пришло что-то, чего ждал, искал, на что надеялся, во что верил; та жизнь не пришла, то счастье, для которых рождается человек. Может быть, и приходила, да я не узнал, не мог встретить, удержать.

Давно уже не смотрю на свою жизнь как на путь к счастью, к славе, а только как на возможность сказать что-то своё людям. Пророков в наши дни много, но я знаю, что у меня был бы свой читатель.

Несчастий так много, а сил всё меньше. И всё чаще приходит мысль о прекращении жизни. Уйти, как уходит окружённый солдат, оставляющий для себя последнюю пулю в обойме, чтобы не сдаваться, не ведать глумления.

Говорят, в наши дни нет лишних людей. Нет, этот тип вечен. Мы все ругаем Рудиных за слабость, а разве они виноваты, что тратили лучшие силы не на борьбу клыками и когтями, а на служение мечте? Да, этот мир не для мечтателей.

Всю жизнь, с самой ранней юности, только и делал, что бился, как рыба головой об лёд, и так и не нашёл лунки. И как мало видел помощи! Ни радости, ни надежды, ничего. Единственное облегчение: сказать об этом. И то только для себя.

Хожу в поисках места. Чиновники смотрят странно, как на человека, свалившегося с луны.

Нервы дошли до того, что воробьиный крик за окном нестерпим. Беспокойство точит и сверлит, особенно ночью.

– У вас трудный характер, ― говорят знакомые. ― Надо меняться.

Странное пожелание: ведь душу перекроить нельзя. И зачем? Для удобства начальников и окружающих? Не понимают, что, требуя этого, впадают в самый тяжкий грех насилия над душой.

Человек рождается с задатками характера, больше даже скажу, с задатками судьбы. Всё это в нём свернуто до срока, как в чашечке цветка. И жизнь не что иное, как постепенное разворачивание заложенных качеств.

Есть от природы характеры счастливые, и есть несчастные. Можно помочь человеку жить, смягчить резкие углы, сделать так, чтобы лучшее в нём вышло на свет и расцвело, но изменять основы характера опасно, противоестественно.

Вот говорят о человеке: он хочет быть лучше других. А отчего он хочет этого? Может быть, просто боится, что если станет в ряд, замешается в толпу, то к свету ему уже не пробиться. А без света он жить не может. Вот он и ищет отдельного места и защищает своё право на это.

Как мы безжалостны и больше того: жестоки друг к другу. Жестокость наша от грубости жизни, от притупленности чувств, от малодушия.