Александр Кириллов - УГОЛовник, или Собака в грустном углу

– Пропусти́те.

Она сделала движение обойти Руслана, но запуталась в его ногах.

– Да пусти же!

Она выскочила из троллейбуса, закрыв лицо ладонями.

– Дура, – ошеломленно пробормотал Руслан, испытывая острое чувство стыда и боли.

Дома он узнал, что вчера вечером звонила какая-то Люся ( какая, он знает), она будет ждать его в полдень в вестибюле института.

В двенадцать в вестибюле толпились абитуриенты. В толпе, где-то у расписания вступительных экзаменов, промелькнуло лицо вчерашней знакомой.

– Эй, Ромео, ты, что здесь делаешь? – крикнула она.

– Жду свою Джульетту, – грубо ответил он.

– Дай ей яду, чтоб не мучилась.

Он прождал её до вечера. Она – не пришла.

Два дня в палате городской больницы пустовала койка. На третий день в понедельник разбуженные спозаранку больные увидели сидевшего на свежих простынях старика. Он сонно щурился на желтый электрический свет и покорно держал под мышкой градусник.

– Ну вот, Гостев, поправляйтесь, – пожелала ему нянечка из «приемного покоя».

В палате было душно. С утра преувеличенно громко звучало радио. Гостев сипел, запрокинув голову, зевал беззубым ртом и, как нахохлившийся ворон, смотрел куда-то мимо больных в окно. Сходство с вороном придавали ему кустистые брови и крючковатый нос на изжелта-сухом, исхудалом лице.

Старожилы палаты молчаливо разглядывали старика, гадая, сколько ему отпущено.

Гравшин, самый молодой из них, смотрел недружелюбно. Ему едва исполнилось двадцать. Коренастый, физически крепкий, он никак не мог свыкнуться с мыслью, что серьезно болен, и суеверно сторонился больных.

Для Кожина, тридцатилетнего веснушчатого блондина, который мрачно слушал юмористическую передачу «опять двадцать пять», не существовало и этого утешения. Прошло время, когда он был центром внимания, собирая вокруг себя многочисленные консилиумы. Его болезнь признали неизлечимой и, утратив «популярность», он заскучал, стал задиристым, желчным, и однажды вдруг понял, что близок к смерти.

Заскрипели пружины. Проснулся третий из четырех старожилов, больной Язин.

– Дед, – обернулся к нему Кожин, – опять тебя кто-то душит?

Действительно, из кровати Язина доносилось тонкое вскрикиванье, будто кого-то пытались удавить в ней, а тот отбивался из последних сил.

– С утра ичится, – пожаловался Язин, прислушиваясь к себе.

Он шел на поправку, надеялся вскоре выписаться – только икота еще мучила по утрам.

– Ичится, и ничего не поделаешь, – философски заметил он.

Язин нашарил босыми ногами тапки, покряхтел и встал. На розовом черепе поднялись редкие светлые волосики. Был он щуплый и заспанный.

– Пойду до ветру.

– Смотри, не застудись, – сострил Кожин.

Они постоянно цепляли друг дружку – начинал Кожин, старик защищался.

– Э, балаболка, – покачал головой Язин, – ты, вон, себя соблюди. А то моду взяли по больницам валяться. Мне, хоть и за семьдесят, а буду покрепче вас, молодых. Я еще в финскую ранение получил, 20 лет в строю…

– А что ж ты не генерал?

– Ты, кобель, зубы скалишь, – обиделся Язин. – а я три войны прошел, и не упомню, когда для себя жил – всё воевал да строил, строил да воевал.

– Ну, ладно, дед, иди, проветрись, – примирительно махнул Кожин.

Но тот всё ворчал, не в силах успокоиться. Набросил поверх нижнего белья халат и, подметая белыми тесемками пол, пошлепал к туалету.

– Выпишут скоро, – проводил взглядом Кожин.

– Выпишут, – передразнил Гравшин, – и нас выпишут… если не уморят.

Над дверью палаты панически замигала сигнальная лампочка, раздался пронзительный звонок. Это проснулся сосед Гостева по другую сторону от двери и, не открывая глаз, уже нетерпеливо дергал за шнурок звонка.

– Утку, конечно, – радостно сообщил он, явившейся на звонок медсестре.

Тонкий голосок наголо обритого Опалова никак не подходил к его могучей фигуре с толстой шеей и красным одутловатым лицом.

– Больше просьб нет?

Заступившая с утра на дежурство молодая девушка, выспавшаяся, в сверкающей искоркой белой шапочке, раскрыла настежь форточку, раздала больным градусники. Будто в полусне следили они, как легко и ловко она двигалась по палате, завидуя её здоровью, хорошему настроению, свежему румяному лицу. «Сглазят девку», – с жалостью подумал Кожин, сколько «завидущих» глаз пожирает её каждое утро.

Не успела она выйти, как вдогонку ей опять понеслись длинные тревожные звонки.

– Что случилось? – вернулась она.

– Утку, конечно, – повторил свою просьбу Опалов.

– Няня сейчас придет, я не глухая, – строго, но дружелюбно объяснила медсестра.

– Вот именно, – одобрительно отозвался Опалов. Каждое слово, после перенесенного им инсульта, ему давалось с трудом.

– Вот именно, сестричка. Я… – протянул он к ней руку, заметив, что она собралась уходить. – Я… просил… это, чтобы… по… по… – язык его не слушался, и медсестра пыталась ему подсказать.

– Чтобы поправили?

– Нет, – досадливо крутил он головой. – По… по…

– Поставили?

Опалов нервничал, не в силах выговорить нужное слово, и никто не мог ему в этом помочь.

– Позвали? – продолжала гадать медсестра.

– Вот именно, – радостно закивал он. – Позвали ко мне… Степанову Марь Палну… санитарку из хирургии.

Всё это он произнес, запинаясь, заплетающимся языком, но умоляюще и страстно.

– Я вам уже говорила, – спокойно напомнила медсестра. – Ей передали. Она придет. Как освободится, так и придет. Теперь уже скоро.

– Вот именно «скоро». А прошел месяц, – протестующе залепетал Опалов.

Его полное лицо по-детски скривилось в жалостливую гримасу, а мутные сонные глаза увлажнились,

– Кем она вам приходится? вы скажите мне? Нам было бы легче с ней говорить.

– Знакомая. Санитаркой… в хирургии.

– Опять вы…

– Я… я… – плачущим голосом продолжал Опалов, снова начиная нервничать.

Опалова привезли месяц назад в бессознательном состоянии. Подобрали где-то на улице, валявшегося в снежной жиже.

Тогда была оттепель, а сейчас за окном настоящая весна. Земля почернела. Солнце горячо грело через стекло. А воздух, весенний, горький наполнял комнату из настежь раскрытой форточки хмельной морозной свежестью.

II

– Вот вам, девочки, ваш больной. Поработайте с ним.

Это дежурный врач привел в палату кураторов.

Начался обычный рабочий день.

Первыми, в чьи руки попадал новенький, были кураторы. Две девчушки, студентки четвертого курса, робко подошли к постели Гостева. Одна из них присела на краешек кровати, и начался допрос.

– Какие условия были, когда вы родились?

– Да какие там условия, – махнул старик рукой.

– Где работали?