Александр Кириллов - УГОЛовник, или Собака в грустном углу

Сначала он совсем не мог говорить, а потом стал ей что-то объяснять, помогая себе лицом и едва шевелившимися на одеяле руками.

– Маш… Маша… это, это… ты… Петьку… пусть Петька… видеть хочу… дай, пусть… Петька… это… пусти…

Она просидела так минут пять, точно мумия, не произнося ни слова и не отрывая холодного взгляда от Опалова, пытавшегося ей что-то сказать заплетающимся языком. Встала и, безмолвная, вышла.

Опалов жалко кривился, часто поднимая брови и шевеля губами, силился что-то оказать, весь мокрый от пота и слез, и не мог.

Было не трудно догадаться, что к нему приходила жена, которую он упорно величал санитаркой Степановой, и в родстве с которой ни за что не хотел сознаться.

– Вишь, – покачал головой Язин, – как на картину ходят смотреть. Глянут и уйдут, а ты лежи.

В палате заметно потемнело: белая пелена заволокла небо, вытравив солнечный свет, и молочной пленкой затянула окна.

– Эх, зима сиротская, – вздохнул вконец растравленный Язин, быстро-быстро моргая слезящимися глазками.

V

Затихала, опустела больница. Изредка прокричит в конце коридора медсестра или заспорят о полотенцах с сестрой-хозяйкой няни, и снова всё смолкнет, замрет; с тяжелым хлюпаньем каплет на подоконник с открытой форточки – и всё течет, мешаясь в один монотонный дремотный гул.

– Ну, скажи папе, кем ты хочешь быть, – просила четырехлетнего мальчугана жена Кожина, раскрасневшаяся от мороза блондинка.

– Хочу быть военным, – гордо выкрикнул мальчик, – и стучать ногами, вот так – бум-бум-бум.

Кожин смеялся, тискал малыша, совал ему конфеты, старался развеселить жену, будто в наказание отбывавшую время посещений.

– Мне за границу предлагают, – устало говорила она, – в торгфлот.

– Куда?

– Нет-нет, не волнуйся, до этого еще далеко… может быть, летом.

Он хотел спросить, а что изменится летом, но вдруг запнулся – с такой бесцеремонностью оценили его жизнь её глаза.

– Ты знаешь, я не против… а куда парня?

– Да это я… так сказала, планы.

От всего её существа веяло духами и лаком, который жестко блестел на свету, обильно покрывая высокую прическу.

– Хочешь помидорчик, – спросила малюсенькая старушка у Гостева, не прерывая разговора с невесткой, – свеженькие, из парника.

– Да-а, ноне продавщицы одеваются как артистки… а артистки как продавщицы.

– Вот именно, – поддержал старушку Опалов, которого кормила с ложки смущавшаяся, тихая женщина.

Она объявилась спустя неделю, как он попал в больницу, и с тех пор ежедневно навещала его и ухаживала за ним. Нет, она не была ему родственницей. Такими глазами, какими смотрел он на неё, на родственников не смотрят.

– Хозяйка была, – похвастался Опалов.

– Да? – что-то в лице женщины изменилось, хотя оно по-прежнему оставалось непроницаемым. – На, ешь.

– Дай мне печенье, – вдруг вспомнил он.

– Какое печенье?

– Там, хозяйка принесла… такое…

Женщина поднесла к его губам ложку и старалась всунуть её Опалову в рот. Но тот недовольно вертел головой и всё просил у неё печенье.

– Ну, дай мне его… там… такое… мне хозяйка принесла…

– Нет там ничего.

– Может, в тумбочке есть? – с надеждой выспрашивал он, и больше всего на свете ему хотелось этого печенья.

– Ничего там нет, – наклонившись, заглянула в тумбочку женщина и снова всунула ему в рот полную ложку каши. – То, что я принесла – лежит, другого ничего нет.

Он насупился, замолчал, но, проглотив кашу, снова улыбнулся.

– А сестра не умеет, – довольно сказал он.

– Что не умеет? – растерянно взглянула на него женщина.

Он показал глазами на ложку.

– Кормить не умеет?

– Вот именно, – радостно объявил он. – Наверное, у неё ребенка не было.

– У меня тоже не было, – с достоинством сообщила она.

– Будет, – уверенно заключил Опалов.

– Лежи уж, – вся покраснев, испуганно покосилась она на соседей.

– Что? Глупость сказал? – не унимался Опалов.

– Молчи, и за умного сойдешь, – шикнула она на него. И вдруг ласково прижала к его губам теплую ладонь.

К Гостеву, помимо сестры, пришли – тетушки, зятья, сватья. Шумные, довольные, с обветренными на морозе лицами, в изжеванных халатах, в спешке кое-как наброшенных поверх одежды. Они захватили все стулья, потеснили на кроватях больных, принеся с собою, вместе с гостинцами и новостями, пахучую морозную свежесть. И началось: кто и как, чего и с кем, заспорили, увлеклись, затолкали Гостева в угол и забыли о нем. Говорили о погоде, о ценах на рынке, о том, что детям надо бы купить пальтишки к весне, о семенах для огорода, и еще о чем-то, что было жизненно важно для них. А больной, сидя в углу, тихий и далекий от их забот, был рад разве только тому, что жив еще.

VI

Свято место пусто не бывает: кровать Язина занял худой старик с армянскими глазами и пучком седых усов под длинным носом. Он виновато улыбался всем и, будто в гостях, сидел на самом краешке кровати.

Нянечка, которая привела его, задержавшись у постели Гостева, с интересом наблюдала, как мучились с ним медсестры, помногу раз тыча иглой в ломкие фиолетовые вены.

– Мою фамилию не выговоришь, – объяснял новенький Кожину, который молча разглядывал его при тусклом свете.

– Ага… зовите меня Христофором.

Он чувствовал на себе любопытные взгляды, даже менялся в лице от смущения.

Гостев безропотно стерпел пять или шесть неудачных уколов, при этом даже медсестре, казалось, стало не по себе.

За весь день он не съел еще ни крошки. Время от времени он отпивал из стакана воду. Изредка прикладывал руки к вискам, тихо, сам себе, жалуясь на головную боль, и всё смотрел из своего угла на темное недостижимое окно. Этим и ограничивалось неудобство от него как больного.

– А курить вам надо бросить, – уходя, предупредила Христофора медсестра, заметив, как он переложил из сумки в карман пижамы пачку папирос.

– Мне нельзя бросать, доктор, – убежденно сказал он, – на работе заездиют. Ребята пойдут на перекур, а ты, скажут, не куришь – так поработай.

– Ага, – улыбнулся он на смешок Кожина, вот, мол, как бывает.

В десять часов гасили в палатах свет, и с этой минуту всем полагалось спать.

Не лег только Гостев, даже не разобрал постель, всё сидел, шевелил губами и куда-то смотрел в черный квадрат окна. Вдруг его морщины разгладились, лицо посветлело, глаза стали теплыми и лучистыми и он, не замечая того, что заговорил, а, может быть, именно желая поделиться этим со всеми, сказал:

– А балы были какие… страсть… музыка… окна горят… подойдет к нему такая – волос золотющий, глазища огромадные… встанет себе и стоит… А с ней в еполетах, да в усищах, да в золоте… Много мы ихнего брата порубали… боже ты мой… ай-я-яй!..