Александр Кириллов - УГОЛовник, или Собака в грустном углу

А в дверях уже нетерпеливо ждали своего часа нянечка и процедурная медсестра, которая бережно несла перед собой блестящую крышку от стерилизатора: на крышке лежало рядышком несколько наполненных лекарством шприцов.

– Ой, бедная она, бедная, – запричитала нянечка, имея в виду врача, – ребенок у нее какую неделю болеет, и заменить её не́кем. Шли бы по домам и нам бы роздых какой дали.

– Она на работе, – тихо, сквозь зубы, сказал Гравшин, – и мы тут не в доме отдыха.

– И что за люди, – возмутилась медсестра, – кто ей дороже: ребенок свой или… (она обвела взглядом палату) всех лечить – не перелечишь. А случись что с её девочкой – кто ей вернет её?

Перетянув Гостеву жгутом руку, она долго возилась с ним, выискивая подходящую для укола вену. Очевидно, это было совсем не просто и, чтобы ввести старику лекарство, пришлось воспользоваться узлами вен, безобразно вздувшимися у него на кистях. С горем пополам, забрызгав себя кровью, она начинила старика лекарством и подошла со шприцом к Гравшину.

– А ты чего ждешь? – спросила она, – особого приглашения?

Слух, что она мужененавистница и потому мстит мужикам, был очень популярным среди больных.

– Ну, что копаешься? Стоять мне тут над тобой? – торопила она Гравшина, медленно закатывавшего рукав.

– Подождете, – с тихим бешенством проговорил он.

Медсестра поджала губы, но смолчала.

– А когда кровь будете вливать? Мне ее положено три раза в неделю. А на прошлой – мне не сделали ни разу.

– Скажи спасибо за плазму. А крови нет.

– Есть.

– Нет. Ну, давай руку.

– Небось, друг дружке втихаря вкалываете.

Она задохнулась.

– Ну, хорошо ж! – пригрозила она, закончив с инъекцией, и быстро вышла из палаты.

– Пусть жалуется. Они еще психиатра вызовут.

Его губы прыгали, он злился, но никак не мог их унять.

– Нехорошо ты, парень, говоришь, – пробурчал Яэин, продолжая перекладывать в тумбочке вещи.

– А как хочу, так и разговариваю. Они меня лечить не хотят, – вдруг закричал он так громко, что дремавший под действием снотворных Опалов испуганно заворочался.

– Им всё равно. Спишут, и будь здоров, – продолжал выкрикивать Гравшин. – Мне кровь три раза в неделю нужна, а где она?

– А где они возьмут тебе кровь, – кипятился Кожин, – что они её из себя качают!

– А мне до этого какое дело.

– Ишь, как заговорили, – выпрямился у тумбочки Язин, – привыкли на дармовщину лечиться. Совесть надо иметь.

– А у них она есть? – кричал, уже совсем не владея собой, Гравшин. – Я видел, как тут старик помирал: ему глаза закрыли… дежурная врач опоздала… так она сестру заставила в мертвое тело морфий впрыснуть, чтобы в карточку записать, что оказали помощь.

– Ерунда. Чушь, – кричал в ответ Кожин.

– Я видел… как она писала! Мы для них не люди – кролики подопытные. Тогда к этому старику полную палату нагнали, продемонстрировать им летальный исход, думали, старик им по заказу помрет. Часа два стояли – ждали, от скуки в носу ковырялись, а он, как назло, не хочет помирать, и всё. Умер уже к вечеру – никто и не видел когда . А мне еще жить охота. Я два года из больниц не выхожу. Еще и смеются: где ты парень старческую болезнь подцепил? В шахте! Сунуть бы их в забой на всю смену, пусть бы там поскалились: от комбайна жар, с тебя течет, а разденешься, заденешь плечом о штольню – лёд, так тебя холодом и обдаст, ни сесть, ни прислониться. А слышали, как она говорит: «Так ты, что же хочешь, чтоб у тебя ничего не болело?» Да, хочу! Хочу!

Говорил он отрывисто, резко, упрямо мотая головой, заглатывая отдельные звуки, даже целые слова.

– Слушай, Гравшин, что я тебе скажу, – раздался в паузе глухой голос Кожина, – тут в больнице здоровых нет. Может Опалов или вон старик, или я? Конечно, это её работа, но будь же ты человеком.

Гравшин молчал. Его лицо было каменным и жестким, но глаза – совсем детские и беспомощные. Не оборачиваясь, вцепился он дрожащими пальцами в горячие трубы отопительной батареи, едва сдерживаясь, чтоб не разрыдаться.

IV

Солнце, достигнув зенита, зависло, потомилось, и стало медленно заваливаться за крышу больницы. За воротами и городским шоссе темнел голый сквозной лес. В палате, притихшей и сонной, уже залегли первые сумеречные тени.

В дверь тихонько постучали. Минуту спустя к ним заглянуло темное старушечье лицо. Голова старухи огляделась, вытянув шею, скосила глазами за створку двери, где стояла кровать Гостева, и только после этого вслед за головой в палату пожаловала вся старуха.

– Кто здесь будет Язвин? – спросила она, ни на кого не глядя.

– Язин, а не Язвин, – поправил её дед.

– Ну, всё одно. Спускайтесь, пришли за вами.

– Сама ты язва, – едва слышно проворчал он и заторопился.

– А я к вам, – зашаркала старуха к кровати Опалова.

Тот радостно замычал, изо всех сил стараясь объяснить больным, а, может, и похвастаться, что к нему пришла хозяйка, на квартире у которой он теперь жил. Но ей было некогда с ним рассиживаться. Она сразу же перешла к делу. Скроив обиженную физиономию, старуха настаивала, чтобы Опалов немедленно выдал ей доверенность на получение его пенсии.

– У вас и за квартиру третий месяц не плочено, – недовольно говорила она, склоняясь к Опалову и заглядывая ему в глаза, – раньше я подождала бы, а сейчас нельзя – надо уплатить. И за телефон не плочено, и убиралась я у вас.

Опалов сиял, слушая её, и нетерпеливо скашивал глаза на сумку, лежащую на коленях у старухи. Со стороны могло показаться, что он ждет от неё гостинцев.

Нашлись и еще какие-то задолженности, и еще. В общем, пусть он пишет доверенность и не берет греха на душу, а то помрет ненароком. А уж как деньгами распорядиться, она знает.

Старуха настаивала, он упирался, и все, выворачивая голову в сторону больных, радостно лепетал:

– Это моя хозяйка пришла… Моя хозяйка. Это она ко мне… ко мне…

Наконец терпение у старухи лопнуло. Она обозлилась, и потребовала вернуть ей ключ от входной двери, выданный Опалову как её квартиранту.

– Вы тут можете лежать хоть до страшного суда, а мне без жильца комнату держать нет никакого резону.

Припугнув напоследок Опалова карой божьей, старуха, не простившись, тем же способом – сначала головой, а уж потом вся – вышла из палаты.

– Вот, истинно, язва, – ворчал дед, облачаясь в домашний костюм, – от такой сам на тот свет сбежишь, если она тебя раньше туда не спровадит.

После минутной тишины в дверь снова постучали. В палате появилась женщина высокого роста в больничном халате, туго завязанном на спине тесемками, как у нянь и медсестер. Вялые черты её внушительного мясистого лица, будто не удались скульптору, так и остались застывшими и недовыраженными.

Она отыскала глазами кровать Опалова, придвинула к ней стул и села – вся вытянутая, убийственно спокойная.