Игорь Агафонов - Картотека Пульсара. Роман. Повесть. Рассказ

Высыпаю запасы лекарств из коробочки на стол, но ничего подходящего не находится. Сгребаю всё обратно. Ложусь на продавленный диван, укрываюсь старым пальто и начинаю соображать, как отвязаться от мыслей – теперь о Зинаиде. Благо ещё, Фулюган подвернулся. Ну о чём бы я с ней беседовал, с этой педанткой?..

Да, Фулюган. По фамилии-то он Пилюган. И поначалу его в хулиганы окрестили, затем как-то само собой Пэ на эФ поменялась. И нейтрально, и понятно для посвящённых, что сие означает. Четвёртый год, уйдя от жены, Фулюган зимует здесь в своей теплушке, держит кролей, кур, достраивает дом из кирпича. «Я бич номер два. Первый – это Однорукий, а я второй. А вот ты, Паша, будешь третьим. Лады?» Я соглашаюсь. Третьим так третьим. Бог любит троицу.

Зимой Фулюган работает истопником в котельной заготовительной хлебопродукты. Оттуда, кстати, обеспечивает кормом свою живность. «Я, да будет тебе известно, если не уворую хоть один день чего-нито – спать не буду! Не могу! Исключено. Такая у меня натура. Понял?» И тут же предлагает: «Тебе масло подсолнечное не нужно?» Десять литров за столько-то. Я отказываюсь – он настаивает: «Дурень! Скоро карточки введут, попомни моё слово».

Да, но это зимой. Летом котельная на отдыхе и Фулюган промышляет шабашкой – то дом пластиком кому-то оббивает, то бассейн помогает при баньке наладить, то колодец… Короче, не тужит. И всё же некоторая истеричность по поводу возможных будущих невзгод время от времени его одолевает. И когда мы с ним выпиваем, не прочь и всплакнуть: «Э-эх, ничего-то раньше не боялся, а теперь… остарел, что ли? Или бедлам этот на нервы действует? Э-эх, растрёпанная Россия, и кто ж тебя предал! Кабы знать!» – «Ну и чтоб ты сделал?» – подзуживаю. Он смотрит строго, пытается освоить скрытую издёвку. Шмыгает носом, трёт глаза. Девчушке обычно говорят: ну поплачь-поплачь – легче будет. А мальчишке? Ну-ну, ты ж мужик! И вот он всю-то жизнь затем сдерживает себя, давит слёзы в горле, даже если невмочь, и лишь в поддатом облике размажет по роже мокроту – из глаз да из носа. Таков и Фулюган. Поплачет, поскулит, затем внезапно блеснёт плутоватым глазом: «И-эх! – рявкнет. – А-а! – расправит плечи, руками попружинит, словно чугунную крышку от канализационного люка над головой свинчивает. – Н-не пропадём! И-и тебя в обиду не дадим!» Роду он лихого, казачьего, с Дону вольного, реки могучей. Семь не то одиннадцать братьев у него, забыл. Есть и сестра, старшая, которую они все слушаются даже в пьяном виде…

Отец его овец пас, а десятилетний Виталя чабану помогал. Был у них пёс Бунёк, гроза волков, готовый за хозяев жизнь положить. «Как-то иду, а навстречу мне бодливый бычара бошку свою наклонил, его в селе все острегались. Дурной, в общем. И он мне на пути. Я туда, я сюда – он за мною. А глаз кровавый, фашистский. Я как закричу: Бунёк! Бунёк! Помоги! Как выскочит, как выпрыгнет откуда ни возьмись и на быка этого с ходу-с маху, за холку его и в канаву! Загрыз насмерть! Вот такой у меня охранник был. Собак у нас много было, ещё четырнадцать. Они отару в кольцо берут, и никакие волки не подходи за версту даже. А Бунёк у них за главного, пробежится по кругу, посты проверит и обратно ко мне. А как-то цыгане мимо… мимо – не мимо, а на барашков наших глазок свой масляный нацелили. И значит, барон ихний во-от с таким волкодавом отцу навстречу – и не спроста ведь – однажды и попался, хвост у волкодава кверху поленом, сам на месте не стоит, вьётся вокруг, энергию девать некуда. А Бунёк наш с виду не очень и взрачен, хвост тем более прижмёт – не знаю отчего, но привычка такая скромная. Барон и насмехается. Что ж это у тебя за псина – сор подметает, – знать трусовата. „А попробуем давай, – батя мой спокойно отвечает, – только уговор: ежелив мой победит – снимаете табор и дуете отсюда вёрст за триста. А твой победит – берёшь овец, сколько душа пожелает. Лады?“ – „Лады!“ Ну, такое дело. Ихний волкодав в бой рвётся, а наш Бунёк у ноги хозяина тихо сопит. Развели мы их на расстояние и одновременно пустили. И началась буря в пустыне. Как давеча Америка в Ираке напылила. Сперва за этой бурей и рассмотреть-то ничего было нельзя, а потом визг начался: глядь – волкодав дёру дать пытается, а Бунёк его прихватил и не отпускает. Кое-как мы растащили их. Ухватил барон свою собачку за ошейник и – к табору своему. Больше мы их и не видали. Знать, не за триста вёрст, за все пятьсот умотали».

– У меня четыре класса образования, но меня не проведёшь! – это у него на манер присловья, типа «бля» на ниточке.

Как закончил курсы механизаторов, поехал он на целину. Своих погодков поучал: «Говори, от сельсовета я, а не от колхоза, понял?» – это чтобы из деревни вырваться с пачпортом, так надо понимать. Я помладше, а ему полсотни три. В армии же Виталя стал сержантом сапёрного полка, наводил мосты для танков – где-то рядом с Китаем. Выйдет, бывало, перед строем, подымет левую руку: «Полк, слушай сюда!» Короче, жалеет, что ушёл из армии, его удерживали, упрашивали даже, говорит, в офицеры прочили – курсы там и всё такое прочее предлагали. Так, во всяком случае, рассказывает, да. А рассказывать он любит в лицах: «Товарищ комполка, разрешите провести учение на интерес». – «Что значит на интерес? Зачем?» – «Да скушно ж.» – «Ну… – и замысловато яблоками глаз проворачивает, – давай проведём.» – «Зачем тебе это нужно?» – злятся одногодки. – «А не хотите, я вас не заставляю. Сидите в казарме – мхом обрастайте.»

– Вот ты представляешь, что такое река? Большу-ущая такая река? И мы – р-раз!.. И в дамки! А ребята, знаешь, какие у меня были? Не чета многим – силачи, ловкачи! Как возьмутся – и переправа готов. Только шлёп-шлёп понтоны – волны против течения прут! И танки пошли. Эх, было времечко…

И прослезится наш Фулюган. Молчит минуты три, носом хлюпает, губами шевелит, как обиженный ребёнок.

А после армии он осел в Москве и двадцать лет работал на свалке бульдозеристом, квартиру зарабатывал. «Жестокий я был человек! Сожалею теперь. Д-да! Тонька или Манька сообщают: Виталь, там бомжи грозятся тебе бошку свернуть. Я: чего-о?! Завожу свой бульдозер и вперёд. Ночь. Пру на их костёр прямиком, опускаю нож и на костре ихнем останавливаюсь да ещё крутанусь, как танк. Ногу на гусеницу выставляю: ну, кто тут меня обещал?!. Все прыснули в стороны, один остался, лохмадей. Ну я, говорит. А у меня в сапогах за голенищами по отвёртке. Ты?! Чик его под ребро и готово. Потом бульдозером в отвал. Ищи-свищи теперь. Да и свалка постоянно горит, сами же и поджигают, бомжи эти. Н-м-м! Жестокий я был человек. Зря. Не простит мне боженька на суде своём… Боюсь, не простит. Да и не по что зверей жалеть… ну я, конечно, не лесных имею в обозрении».

Сколько процентов правды, сколько сочинительства, трудно определить, но слушать интересно. Но… (и это он уже рассказывал, просто забыл) … закатав бомжей бульдозером, он ещё какое-то время продолжал изображать из себя супермена, при этом больше стал пить, а затем в нём что-то сломалось… ему приснилось как-то, а затем всё чаще и чаще: нож бульдозера, а перед ножом эти хари бомжей… И будто спросить хотят: «Мы что ж, не люди, по-твоему?..» И тогда он начинает рычать, изображая рёв мотора, но оборотов не хватает, бульдозер никак не сдвинется… Аж в животе становится больно от натуги.