Игорь Агафонов - Картотека Пульсара. Роман. Повесть. Рассказ

Пытался сменить место работы, но тщетно всё… и на новом месте та же киноварь (это словцо у него в смысле кино ). Бегал-бегал, пока не обосновался здесь… тут поотпустило малость. Однако когда садится солнце, Фулюган по-прежнему не находит себе места – так и тянет его к кому-нибудь пойти, давление даже подскакивает у него. И так, примерно с час-полтора, пока солнце не закатится… Ах ты Гога-Магога! – ходит он взад-вперёд по своему огороду. – Гога и Магога, отпусти…

Про него как-то однорукий (о нём подробнее чуть позже), маясь с похмелья:

– Так! – и потёр ладонью лоб. – Солнце покатилось за край пригорка и… щас Фуля прибежит…

– Ты откуль знашь?

– А то! У него свой час – своя щёлочка промежду тьмой и светом. Как не успеет проскочить, так руки ходуном… и ноги. Короче, пока стакан не врежет – ложись и помирай. Часы! Биологические. Не знал? Э-э, у каждого своя Голгофа. Намудрил мужик по ранней глупости, теперь мается…

Да тут вокруг – имею ввиду, на дачных на наших участках, – как оказалось, сплошь и рядом любопытные всё экземпляры. А ведь не поселился б – и не узнал бы. Летом народу больше муравьёв. Все заняты, копошатся, тягают каждый свою соломинку либо песчинку, на собраниях из-за воды ругаются или по другим причинам схватываются, общаться по-людски и недосуг. Зимой другое дело. Иной, как выражаются, коленкор.

Про однорукого уже вспоминал, вон на том холме справа домик его: ну тот самый однорукий, который у моего ближайшего соседа Тимофеича псину сожрал, а Фулюган, говорят, ему ассистировал, он же мастер скотину резать. Тимофеич до сих пор простить им не может. Впрочем, Тимофеич – мнительный мужик, ему могло и пригрезиться. Как погода меняется, он чудной делается. Ни с того ни с сего здороваться перестаёт. Возможно, это после того, как его машина сшибла – ногам и голове досталось. Ну да ладно. Так вот однорукий – тогда ещё не однорукий, – под электричку попал и… скатился до бича номер один. А работал конструктором на каком-то большом заводе. Жена у него Элла – бестия кареглазая, матерится по-чёрному, тут же при нём липнет к мужикам, всех облапает, заведёт до греха, он её за это полощет почём зря, она ж его кроет ещё пуще. Ну да шут с ними. Не суди да не судим пребудешь. Фулюган, впрочем, с ним не церемонится, чуть что – а они у него частенько собираются поддать – в охапку его и об пол, да сапогом безразмерным по рёбрышкам. Ну да однорукий сам виноват, спьяну угрожать начинает: убью, мол, дом спалю… А поскольку пару домов у нас тут-таки сгорело, то обещание как бы имеет под собой почву. Ну а завести Фулюгана раз плюнуть, тем более что дом свой он уже который год возводит: по кирпичику, по досточке, на саночках зимой, на колясочке летом – по всем ближним свалкам. «Для внучат строю, для себя, что ль. Петуха он мне пустит, гад!» Однако на другой день, как ни в чём ни бывало, однорукий тащится опохмелиться, лупит глазами: ничего, мол, не помню. Может, и не брешет. Ко мне он обычно заходит за пивной посудой: «Выручай, помираю. Хоть на бутылёк пива наскрести…»

Через дорогу – Водяной, фамилию запамятовал. Жена у него старуха уже, к тому же рак у неё. А он крепыш, гриб-боровик, дырочки из носа, будто пистолет двуствольный. Фулюган про него: о-о, ты его ещё не знаешь. Особо не знаю, конечно, согласен, но сталкивался. Разок он меня даже надурил. Это когда у меня ещё машинёнка под задницей имелась. Притащился: выручи, просит-умоляет, опохмелиться надо, до города подбрось. Ну такое дело, поехали. Ещё и занял ему на поллитру. Правда, вместе выпили. А потом он заходит: извини, говорит, отдам должок с пенсии (я будто бы спрашивал), а хочешь, чего-нибудь сроблю – вон трубу могу привернуть водопроводную, ближе к дому будет водица. Ну приверни, раз так. Он и привернул, хотя я и сам бы мог, всё уже приготовил, настроения дожидался. А на другой день приваливает: слышь, говорит, ты мне должен, я ж тебе не хухры-мухры, я водопроводчик. Дал я ему на пузырь – подавись! – и больше не связываюсь. Фулюган про него тоже: «Топаю с работы, еле жив. Водяной мне навстречу. И в сумке у него не одна и не две, а три. Я ж по звуку определю тебе любое количество посудин. Ну налил бы стакан, мне больше не надо. Н-нет, чешет мимо. Привет, мол. Но сам, гад ползучий, только ты зазеваешься, тут же тебе на хвост и присядет. И как чует, бестия, говнецо такое! Всё правильно рассчитает, вплоть до атмосферного давления и твоего настроения, и главно, сколько раз себе на ус наматывал – не поддавайсь, ан нет: выхожу из ворот своей котельни и прямиком на вокзал к знакомой торговке, подешёвке пузырь возьму, дёрну стаканище и по коням – до дому пешочком – хорошо: не скучно, не зябко. А он тут как тут… Ему что с-с… в глаза, что божья роса, всё равно. Уж я на что человек жестокий, а и то… да на-а пей, не захлебнись только. А ведь захлебнётся когда-нито, захлебнётся – вот не может этого не быть!.. О-о – ох, помяни моё слово! – не своей он смертушкой окочурится. Ты слушай меня, я тут всё ж таки не первый годок, не салага, вроде тебя. За один же год ничего тут не постигнешь».

Он много чего мне порассказал, Фулюган наш, поучал – не без того, ну да не обидно у него получается.

Так, кто тут ещё у нас зимой, если и не постоянно живёт, то частенько наведывается? Про некоторых я уже рассказывал вам как-то, повторяться не буду. А, Вадик Забралов, врач «Скорой помощи». Опять же врачи Платовы, муж с женой. Эти ближе к вечеру приезжают и под ручку прогуливаются по улочкам. А что, тихо тут, ходи себе отдыхай.

Франко тут у нас ещё есть (почему Франко? – до сих пор не могу выяснить). Чудноватый несколько. Построил дом – всё чин-чинарём. Потом вдруг начисто крышу разломал, хотел, возможно, что-то перекроить, но заранее не обмозговал, похоже, как да из чего, и вот теперь который год дом его без крыши простаивает. А потолок в нём сороковкой был оббит, гнить начал, трухляветь. Ну, Фулюган не лыком шит, ободрал скоренько да к себе уволок. Не задаром, конечно, по полкило, как он выражается, с чудой-юдой съели. Ох, Фулюган-Фулюган, как поддаст, так полночи песни по нашим закоулкам распевает. К слову сказать, он за многих тут дежурит. Не за просто так, за полкило-другое, естественно. Дураков нынче нема, говорит, рыночные отношения на дворе. Этот, как его, шок-террапия! А по мне, нет никакого рынка – одна спекуляция да реклама от больших мешков денежных. Сговор сильных мира сего. Что захотят нам в мозги заправить, то и будет… Да я, впрочем, не о политике с экономикой бодягу развожу, о своих, в общем, коллегах…

Называть можно ещё многих. Все чем-нибудь да знамениты. Голова вот только набухла. Если кратко обозначить разве. Вон там Окин обитает. Как ни появится, так сразу стучать начинает, железка об железку. То ли что прямит, то ли кривит. Сколько раз пытался углядеть – не вразумился. Может статься, бзик у него такой. Слышьте, мол, это я пришёл. И бемц-бемц-бемц. Я сразу форточку на его сторону закрываю и ну его, раз такая у тебя привычка. Для ориентировки прибавлю: тех, с кем я непосредственно граничу, – трое, и каждый из себя нечто особенное. Справа, если я выхожу из дома, – Трофимыч; слева – Окин-белобокин; с тылу – Яков-кряков. Так что если придётся мне бежать по какой-то причине спасаться, то – в лишь четвёртую сторону, в лесок… Кстати, сидели как-то Яков с Окиным в этом самом лесочке, выпивали. Увидал Яков Трофимыча и кричит: иди, мол, выпей маленько. Тот подходит, а Окин хвать бутылку и прямо из горла допил: «Всё, – говорит, – уже нету!» Яков даже рот открыл от изумления. С тех пор Трофимыч в обиде на Окина. Впрочем, больше о них сегодня не упоминаю, как-нибудь особый разговор заведу. А вон там ещё замысловатей… впрочем, довольно и на этом, не то ещё вообразите, что все мы тут пальцем деланные. На меня ж просто стих такой ноне критический напал – критически-саркастический. Между тем, жить здесь можно и даже полезно. В беде, по крайней мере, не оставят. Фулюгану, например, забесплатно зубы вставные смастачили. Даже испугал меня однажды неожиданной метаморфозой (я ещё про зубы тогда не знал): иду, значит, он навстречу – весёлый, зубами блестит, орёт чего-то по своему обыкновению. А вечером того же дня захожу к нему с бутылкой, добавить решил на сон грядущий, глядь – спаси и сохрани! – а на меня таращится старик с проваленным ртом. Я прям даже обомлел и оторопел… А это он вынул свои вставные и в стакан, в кипячёную водичку… Так что в старости, надо полагать, будет он дедом с шамкающим ртом и кляклым носом, этаким утячим-ширячим.