Борис Егоров - Воробей в пустой конюшне, или Исповедь раздолбая – 2

Было дело, потом с этими братьями встречались, пиво пили. Ржали над собственным идиотизмом.

А в военные иностранные языки меня не взяли. Один тамошний источник сказал мне по-тихому: «У тебя слишком внешность заметная. А нам неприметные нужны».

Так что… Я в том смысле, что получается так – либо надо любить свою женщину, либо – любить свое дело. А совмещать – получается только на компромиссах…

Ну вот. Вычитал – посадили где-то в дальней иностранщине учительницу за секс со школьником. Типа, совратила. По мне, темное это дело…

В бытность мою в старших классах были у нас уроки пения. Учительницей была Светлана Сергевна… то ли Куперман, то ли Кантерман. Точно – не Рабинович.

Ух, какая была… Маленькая, стройненькая. Туфли всегда на высоком каблуке, так што ножки у нее были – просто прелесть. К косметике, помнится, она как-то странно относилась. Здоровенные свои черные глазищи мазала… со страшной силой. А губки свои розовые и прелестные помадой даже и не трогала. А еще у нее мода была улыбаться краешком рта. Короче, в какой-то момент я сомлел.

Ну, это надо было видеть. Начал я Светлану после уроков терроризировать. Притаскивал из дома всякие сувениры иностранные, и изо всех сил делал вид, что жить не могу без классической музыки. Она была женщина неглупая, все, по ходу, поняла. От сувениров отказывалась, и играла мне на рояле всяких тама… Бетховенов. Улыбаясь краешком рта.

Доулыбалась.

В один прекрасный день она ничего не поняла толком, но оказалась на том самом рояле. Не имея опыта, я ввел ее в убытки – все застежки-молнии попереломал. И, то ли рояль громко резонировал, то ли Света слишком громко объясняла мне, что я не прав. Но в класс пения вперся Яков Семеныч Гольдберг. Который – завуч.

И ведь, рожа немытая, нет – чтоб уйти. Умнейший вопрос задал: «А что здесь происходит?» У Светы глаза съехали к переносице, а я вскочил и пошел к завучу. У того сработал инстинкт самосохранения, и он испарился.

Пытались Светлану Сергеевну обвинить в растлении малолетних. А я, как обычно, кинулся исповедоваться к папане – в смысле, это я виноват, она тут с боку припеку. Он сначала с удивлением слушал, потом начал ржать, а потом сказал: «Разберемся…»

Сходил папаня в школу, потом завуч меня обходил стороной. А Светлана Сергеевна? А она ниче. Дальше пение преподавала…

Вот товарищ Аджабраил жизнь видел только из окна персонального автомобиля товарища Саахова. А я до десятого класса эту самую жизнь разглядывал, уютно устроившись в папаниных ежовых рукавицах. Где-то подспудно я чувствовал, что реальность очень редко совпадает с тем, что писали в советских книжках. А после поступления на журфак МГУ, когда папаня отпустил меня в свободный полет, я стал радостно тыкаться во все темные углы окружающей меня действительности. И очень быстро убедился, что все современные писатели – за очень редкими исключениями – одно жулье. Но остаточные явления книжных розовых очков не раз и не два ставили меня в очень хреновые положения.

Одно время я постоянно околачивался в редакции «Московского комсомольца». Там было много таких оболтусов, как я. Занимались с нами два человека – Саша Аронов и Юра Щекочихин.

Как сейчас вспоминается, Аронова мы малость побаивались. Он молча смотрел на будущих светил журналистики с таким задумчивым любопытством, что хотелось сразу перестать отнимать у него его драгоценное время. И убежать к Щекочихину. Когда я в первый раз увидел Юру, то решил, что он здорово похож на Гурвинека. Как я теперь понимаю, Юра был умнейшим человеком с даром учителя. Когда он заворачивал дубово написанную информашку, то после его слов и обидно не было, и понятно становилось – что у тебя не так.

Когда я вернулся из армии, Щекочихин уже перешел в «Комсомолку». И я опять стал ходить к нему.

Однажды Юра кинул в меня спичечный коробок и сказал: «А хочешь в командировку съездить?» В те времена проводили футбольный турнир «Кожаный мяч» – для детских дворовых команд. И совершенно для всех неожиданно первое место заняли мальчишки из-под Николаева. Об этой команде раньше никто и слышать не слышал.

Вот мне и было предложено съездить туда и написать – как команда и тренер добились таких выдающихся результатов. Ясный пень, я с радостью согласился.

Нда-а… Когда тебе двадцать лет, и ты ни хрена, в принципе, в жизни не понимаешь – оно впечатляет, если тебя в аэропорту города Николаева встречает черная «Волга» из обкома комсомола. И в самом обкоме вокруг тебя пляшут солидные люди, стараясь предугадать все твои желания. Ну, как же! Приехал не хвост собачий, а представитель печатного органа ЦК ВЛКСМ!

В общем, покормили, помню, меня в обкомовской столовой (больше похожей на ресторан), посадили в уазик и отправили в нужный мне поселок.

Тренер мальчишек Витя встретил меня настороженно. Когда сопровождающие меня лица отвалили обратно, тренер помялся и пригласил меня за стол. «Вы… извините… как насчет… для аппетита?» А мне чего-то приелось чувствовать себя Хлестаковым. Я и говорю: «Витя, давай на ты, и попроще». Он улыбнулся, вздохнул с явно выраженным облегчением, и… понеслась.

В те года я мог много выпить, не теряя, извините за выражение, константуума восприятия. А Витя вообще водку хлестал, как воду.

Короче, к вечеру мы стали корефанами – не разлей вода. И он потащил меня на Буг рыбачить. А дальше в памяти все перепуталось. Помню только, что один раз я попытался поговорить с мальчишками-футболистами. И они мне успели рассказать, что им очень помогли московские пацаны – даже свои бутсы давали на игры. А потом пришел Витя и утащил меня – он потребовал продолжения банкета.

В конце концов за мной опять приехал уазик. Мы с Витькой пообнимались, обменялись адресами и он сунул мне в сумку бутылку и две дыньки-колхозницы.

В обкоме очень представительная дама удивленно посмотрела на мой измочаленный вид, завела меня в роскошный кабинет и попросила подождать – типа, она за билетом моим до Москвы сходит.

А мне стало плохо. Организм был молодой, к отраве в таких дозах не привыкший. Тем более, что ели мы с Витькой редко и мало – в основном пили. В общем, совершенно непроизвольно вывернуло меня наизнанку прямо на ковер. Я выскочил в коридор, увидел напротив дверь туалета и закрылся там в кабинке. В себя приходил. Слышал снаружи вопли: «Понасылают всяких сральников!»

Не помню, сколько я на толчке просидел. Потом по-тихому выбрался и к выходу прошмыгнул. А там вахтерша какая-то с брезгливой ухмылкой тормознула меня и сунула конверт. В нем был билет на поезд. Ох…

Вернувшись в Москву, поехал я в редакцию. Снизу позвонил Юле Щекочихину. Он не стал мне выписывать пропуск, сказал, что сейчас сам спустится. Спустился. Выражение лица у него было… в общем, нехорошее. Он спросил: «Что ты там натворил?» Я по молодости лет попер в несознанку: «Да ничего! Все было нормально!» Юра с минуту помолчал, глядя на меня: «Ладно. Отписывайся, потом разберемся», Повернулся и ушел.