Константин Строев - Приглашение в школу (сборник)

Никогда не забуду этого марша. По Горьковскому шоссе двигалась непрерывная лавина людей – гражданских и военных. И видеть себя в этом разношёрстном потоке, спасавшемся от опасности, было не очень приятно. Утешало лишь то, что мы оказались в такой ситуации не по собственной воле, а как дисциплинированные подчинённые. Временами в небе появлялись немецкие самолёты, и мы, следуя предписаниям военных наставлений, рассыпались по осенним полям и перелескам вдоль дороги.

После первых же суток марша у многих обнаружились кровавые мозоли на ступнях. Не миновала эта горькая участь и меня, чему способствовали полученные в училище ботинки на два номера больше моего. К счастью, нашёлся один курсант, которому выдали ботинки на два размера меньше, чем ему было нужно, и мы, к обоюдному удовольствию, обменялись с ним обувью.

Это был первый мой настоящий поход. А сколько их ещё было! Если учесть, что войну я, провоевав в пехоте, окончил в небольшом немецком городе Тройенбритцен юго-западнее Берлина, получится нешуточное расстояние. Но в тот первый мой поход вся наша необстрелянная братва показала себя не с лучшей стороны. Много было отставших, а уж потёртых ног – не счесть!

В Петушках, что в 125 километрах от Москвы, очевидно, чтобы не растерять окончательно свой “контингент”, командование посадило нас на открытые платформы товарняка, на котором везли в эвакуацию оборудование какого-то московского завода, и мы с ветерком доехали до Владимира. Тут пару дней мы дневали и ночевали в местном кинотеатре. Он, несмотря на наше присутствие, исправно функционировал. В фойе время от времени появлялись очередные зрители. В кинотеатре крутили кино, и нам его приходилось снова и снова смотреть. Показывали вышедшую накануне войны кинокомедию “Антон Иванович сердится” с Целиковской и Кадочниковым. Картину было странно и грустно смотреть в обстановке, когда враг стоял под Москвой, а нас, необстрелянных юнцов, так сказать, резерв на ещё худший случай, спешно отводили в безопасное место.

Наконец, затянувшаяся кинопауза окончилась. Нас опять вывели на Горьковское шоссе и стали рассаживать на проходящие в сторону Горького автомашины. Мне и нескольким моим товарищам досталась порожняя молочная цистерна. На ней мы и добрались до Горького, стоя на узеньких приступочках вдоль её округлого тела. Ощущение было не из приятных. Всю дорогу в течение почти двух дней шёл дождь с мокрым снегом. Ветер пронизывал до костей. Один из нас не выдержал испытания – открыл люк и залез в сверкающее белизной и стерильной чистотой брюхо цистерны.

В Горьком движение опять приостановилось на несколько дней. Очевидно, командование утрясало детали дальнейшего похода. И в канун Октябрьского праздника всё училище погрузили на баржи, которые в ожидании, очевидно, буксира, вывели на водный простор в точке слияния Волги и Оки.

Раздавали праздничный сухой паёк с селёдкой в качестве главного деликатеса. Искали специалистов по кладке печей и поваров, чтобы на барже соорудить подобие походной кухни. Находиться в тёмных трюмах было не особенно приятно, и мы ещё с двумя такими же, как я, кандидатами в курсанты вызвались решить эту почётную задачу, хотя, кончено, ни печниками, ни поварами никто из нас не был. Правда, один, по фамилии Зайончковский – как раз тот, с кем я обменялся обувью, был гражданским инженером-электриком, и мы его единогласно признали старшим. С работой мы, как ни странно, успешно справились, и к вечеру праздничного дня в металлической бочке из-под бензина, вмазанной в кирпичный очаг, уже варился гороховый суп.

В наступившей темноте в ночном небе вдруг замаячили светящиеся прожекторные полосы, послышался рокот авиационных моторов, небо прорезали пунктиры трассирующих пуль, где-то за высоким волжским берегом послышались глухие взрывы: начался налёт немецких самолётов. А на нашей барже один из командиров взводов, недавний выпускник, неудачно спрыгнул в открытый люк и сломал ногу.

На следующий день баржи подцепил буксир и потащил вниз по Волге. Нас разжаловали из поваров и вернули в ненавистный трюм, где мы и находились до прибытия в город Чистополь на Каме. Дальше плыть было невозможно, так как река замёрзла, наступила зима. В Чистополе нас разместили в здании техникума. Спали мы на полу на своих разостланных шинелях, положив под голову вещмешки. Правда, каждому выдали ещё по тощему одеялу. Днём мы с командирами взводов изучали воинские уставы, политработники читали нам газеты, сообщали безрадостные вести с фронтов.

Тут на меня свалилось ещё одно испытание: разболелись у меня дёсны. Стоматит, как признал врач местной поликлиники. Не мог я ни говорить, ни есть нормально. И вот в таком бедственном состоянии пришлось мне продолжать поход. Предстояло пешком пройти ещё километров сто до цели нашего путешествия – города Мензелинск.

Был морозный ясный день, когда наша колонна, быстро миновав немногочисленные улицы города, вытянулась в открытое заснеженное поле, освещённое багровым светом заходящего солнца, почему-то марш начался во второй половине дня. Я, несмотря на свою хворость, шёл вместе со всеми в строю. Но постепенно моё систематическое недоедание в последние дни всё больше и больше давало о себе знать. Ноги двигались с трудом по снежному насту, и я начал отставать. Вскоре я уже плёлся в хвосте колонны, уцепившись руками за последнюю повозку обоза. Уж и не знаю, как я добрался до деревни, в которой был назначен ночлег.

В избе, где мне пришлось ночевать, хозяйка, узнав о моей болезни, объяснила всё отсутствием витаминов в нашем солдатском рационе. Она натёрла несколько мисок моркови, лука, свёклы и не успокоилась, пока я это всё не съел, преодолевая сильнейшую боль в своих кровоточащих дёснах.

На следующее утро оказалось, что, кроме меня, было ещё несколько больных, в том числе один лейтенант, командир взвода. Он поморозил себе ноги, гарцуя во время перехода верхом на коне. Поэтому командование договорилось с жителями деревни о выделении нескольких санных упряжек для перевозки болящих до следующего ночлега. Впрочем, эта процедура повторялась уже потом после каждой ночёвки до тех пор, пока, по указанию комбата, нашим фельдшером не была проведена ревизия всех, так сказать, “недомогавших”, – а их к тому времени набралось значительное количество. В результате почти всю “санную” компанию поставили в строй. Но к тому времени стоматит мой прошёл. В Мензелинск я вступил в строю вместе со всеми.

Зима 1941–1942 годов в Татарии была очень холодная. Морозы достигали сорока и более градусов, и вся наша жизнь в Мензелинске была связана с преодолением холода. Правда, в казармах с трёхэтажными нарами в заброшенном пивном заводе, где разместили курсантов, было терпимо. Там регулярно топили печи, да и плотность заселения помещений не позволяла нам замёрзнуть. Но на полевые занятия мы выходили, как на экзекуцию. В карауле, выходя на пост, надевали на себя всё, что было из одёжи, под шинель наворачивали одеяло, так как полагающихся по такому случаю овчинных тулупов не было – их везли из Москвы по железной дороге, и они застряли в пути. На посту часовой выдерживал не более получаса и прибегал в караульное помещение весь белый от инея, как Дед Мороз.