Сергей Могилевцев - Ловушка для пилигрима

– Мне кажется, что я уже когда-то жил в этом городе, только это было очень давно, действительно в другой жизни, от которой уже ничего не осталось.

– И чем ты занимался в этой другой жизни?

– Мне кажется, что я был писателем.

– Ты был писателем?

– Да, я уверен в этом, я был писателем, и с утра до вечера писал свои книги.

– Ты был детским писателем, или взрослым?

– Мне кажется, что я вообще был писателем, не детским, и не взрослым, а писателем по призванию, и по зову души, который пишет потому, что не писать он не может.

– И у тебя была семья в этом городе?

– Да, жена и дочь. Но потом все это исчезло.

– А чем занималась твоя жена?

– Она была учительницей в местной школе.

– Как странно, – сказала Ребекка, – я тоже иногда думаю, что в прошлой жизни была учительницей, и тоже жила в этом городе. До того, как здесь все изменилось, и все мы стали жить вечно, отгороженные от остального мира и от наших воспоминаний какой-то страшной стеной.

– Ты думаешь, что прошлый мир отгорожен от этого мира какой-то страшной стеной?

– Прошлый мир, или этот новый прекрасный мир, – какая разница, кто от кого отгорожен, но оба они определенно отгородились один от другого.

– Для женщины это очень умное наблюдение.

– А я ведь не просто женщина, я еще и еврейка, и, думаю, в моем роду обязательно были два, или три философа, с утра и до вечера предающиеся размышлениям о смысле всего сущего. Мне кажется, что я унаследовала от них эту особенность.

– Ты больше нравишься мне, когда не рассуждаешь о философских проблемах, а играешь роль Прекрасной Дамы.

– Ты хочешь, чтобы я опять сыграла для тебя эту роль?

– Мне бы очень хотелось этого.

– Скажи, а отчего тебя зовут Пилигримом?

– Не знаю. Вероятно оттого, что я вообще склонен к путешествиям, и к бесконечным скитаниям. По странам и городам, а иногда по собственным воспоминаниям.

– У тебя есть собственные воспоминания?

– К сожалению, есть. Воспоминания, или сны, я не знаю, что из них реальнее, и как их отличить один от другого. Но воспоминаний у меня очень много, и они преследуют меня днем и ночью. Особенно ночью, когда остаешься один, и уже ничего не мешает им вторгаться в мою беззащитную душу.

– И тогда ты начинаешь путешествовать по долинам и холмам своих странных воспоминаний?

– И тогда я начинаю путешествовать по долинам и холмам своих странных воспоминаний.

– И очень часто тебе такие путешествия нравятся?

– И очень часто мне такие путешествия нравятся.

– И поэтому тебя зовут Пилигримом?

– И поэтому меня зовут Пилигримом.

Ребекка ушла на рынок за продуктами, захватив с собой плетеную корзинку, давно уже валявшуюся в кладовке, чем очень насмешила Пилигрима, считавшего эту корзинку рухлядью, с которой он не расставался лишь из каких-то смешных сентиментальных предрассудков. Как только за ней закрылась дверь, Пилигрим тотчас же бросился к шкафу, и вытащил из него ненавистную ему резиновую куклу, которую уже давно намеревался предать лютой казни, и все время откладывал это, питая к ней странные, во многом запретные чувства. Кукла была его тайной, запретной, и необыкновенно постыдной (разумеется, постыдной!) привязанностью, у нее было свое собственное имя, которое он теперь даже не решился произнести вслух, боясь, что после этого не сможет расправиться с этой длинноногой и голубоглазой, в человеческий рост, резиновой женщиной, в чьи рыжие роскошные волосы не раз по ночам погружал свое заплаканное и разгоряченное лицо, шепча ей слова благодарности и любви. Но медлить было нельзя! Ребекка не должна была видеть этот резиновый и постыдный манекен, созданный для забавы таких неудачников и одиночек, как он, постоянно во всем сомневающихся, и потому довольствующихся суррогатом вместо здоровой и доступной для всех пищи. Он бросился в кухню, схватил там огромный, недавно наточенный нож, очевидно, мясницкий, неизвестно как попавший к нему, и, вернувшись в комнату, остановился напротив резиновой женщины, подняв нож высоко над головой. После, зажмурившись, он вонзил нож в оказавшееся необыкновенно податливым и мягким резиновое тело куклы, и пробил его насквозь, успев увидеть удивленные голубые глаза недавней своей любовницы и поверенной всех тайн и снов. А после, уже не останавливаясь ни на секунду, он поднимал автоматически свой страшный мясницкий тесак к потолку, и наносил по резиновой женщине один удар за другим: по лицу, по ногам, по животу, по двум упругим, выпирающим вперед грудям, которые он так любил целовать еще недавно, – пока не изрубил и не изрезал ее вдоль и поперек, так что на полу теперь лежала жалкая и нелепая куча резины, годная разве на то, чтобы выбросить ее на помойку. Резиновая кукла, надо отдать ей должное, не издала во время экзекуции ни звука. Вот так, наверное, подумал неожиданно Пилигрим, насильники и извращенцы расправляются со своими жертвами, предварительно сполна насладившись их любовью. Он аккуратно собрал в пластмассовый пакет жалкий прах своей бывшей пассии, и вынес его во двор, бросив в мусорный бак. К этому времени как раз вернулась с рынка Ребекка, неся нагруженную до верху корзинку.

– Все в порядке? – спросила она у Пилигрима, внимательно оглядывая его и всю комнату. – У тебя такой вид, будто ты только что сражался с целой армией демонов.

– Возможно, что это недалеко от истины, – ответил ей Пилигрим. – Кстати, не догадалась ли ты купить по дороге какую-нибудь городскую газету?

– Представь себе, догадалась, – ответила ему Ребекка, вынимая из корзинки экземпляр «Утреннего курьера». – Странная привычка ходить по утрам на рынок, и покупать на обратной дороге в киоске газету. Мне кажется, что это память о прошлой жизни, в которой я была замужем, и приносила мужу свежую прессу, после чего он уединялся до вечера, и вспоминал обо мне только лишь ночью.

– Мне кажется, – со смехом сказал Пилигрим, – что если ты останешься у меня, тебя ждет точно такая же участь.

Он взял из рук Ребекки «Утренний курьер», развернул его, и стал небрежно просматривать. В редакторской колонке сообщалось об общем положительном настрое в городе, об одобрении решений городского Совета, который, не жалея сил, выдвигает все новые и новые полезные инициативы. Среди новых инициатив была идея расширения набережной, ставшей с некоторых пор местом общения горожан, которые, отбросив старый институт семьи, создают теперь семьи на одну ночь, семьи на час, или даже на одну минуту, – это уж как кому нравится! Также восхвалялась идея о постройке новой тюрьмы, поскольку старая, построенная в незапамятные времена, оказалась чересчур тесной, и не вмещала всех новых жильцов. Одобрялась редактором и реконструкция Лобного Места, которая предусматривала его покраску, желательно в красный цвет, со временем изрядно полинявший, и украшение по периметру новым орнаментом из гипсовых лилий, роз и нарциссов. Какай-то корреспондент в отдельной статье взахлеб описывал гуляния на набережной в прошедшее воскресенье, и сотни новых Прекрасных Дам, нашедших там своих Достойных Мужчин. Здесь же в отдельной колонке, посвященной вопросам религии, матушка Слезоточивая призывала жителей города больше времени отдавать покаянию, а так же размышлениям о смысле новой религии, которая, хоть и заменила собой религии прошлые, но в должной мере еще не дошла до ума и сердца каждого благочестивого человека. Где-то на последней странице мелким шрифтом сообщалось, что продолжается снос городской синагоги, в которой долгие годы находился кинотеатр, а теперь на освободившемся месте построят Дворец Правосудия.