Александр Войлошников - Сборник. Книга 1. Роман «Седой» и другие избранные произведения

Вероятно, все выспались. И мне, после всех приключений, тоже спать не хочется. Сидим под потолком, ожидая отправления.

– Скорей бы состав пишов… покурыть бы… – сипит басом Тарас. – Скушные вы сёдни…

– Рыжий, ты с воли, вертани прикольчик свеженький! – просит Вася. – Анекдотец бы…

– Анекдотец? – переспрашиваю я не без ехидства, вспомнив о Васином пункте десять, (КРА – контрреволюционная агитация), который лепят за анекдоты. – А что такое «бекас»?

– Бекас – это вошь…

– Отстал от жизни, Вася! Бекас по буквам, это: БЕ – ломор К – анал А – некдотчики С – троят! Рассказчики – по левому берегу, слушатели – по правому. И у всех – пятьдесят восьмая пункт десять!

– Все смеются над подначкой, а Вася – первый. Легкой души человек. По соседнему пути грохочет проходящий поезд. Едва стих его шум, как на станции послышались голоса. Кто-то торопливо хрупает по щебёнке вдоль состава к последнему вагону.

– Экипаж, полундра! По местам стоять, с якоря сниматься! – шепчет Седой. Через несколько минут могучий ФД дергает состав и железный лязг долго катится вдоль состава. Поднатужившись, ещё разок рванул состав железный «Федя», потом ещё раз, и… проскальзывая в маленькие грязные окошечки товарного вагона, побежали по потолку и по ящикам жиденькие лучики света пристанционных фонарей. Постепенно разгоняясь, вагон погружается в грохочущую, кромешную тьму следующего перегона. В товарном вагоне, оглушенном своим грохотом, разговаривать трудно. Сидеть на ящиках не уютно – из щелей сифонит ветер. Покурив, все забираются в тёплую берлогу, которую Седой называет кубриком. Погружаемся в солому и, прижавшись друг к другу, укрываемся телогрейками, хранящими специфические запахи казённых дезинфекций.

Просыпаясь, слышу тихий разговор моих спутников, а открыв глаза, понимаю: уже день. Состав стоит. Выбравшись из кубрика, подползаю по ящикам к окошечку: вокруг – равнина, заросшая кустарником. Неподалёку – типовой дощатый железнодорожный барак, покрашенный коричневой краской и стандартное коричневое служебное помещение на четыре окна. Разъезд.

– Держи пайку, Рыжий! – Седой протягивает ржаной сухарь и крохотный кусочек сала. – А это – пайка воды… – и подаёт мне жестяную кружку, наполненную на две трети. – Мочи сухарь, заедай сало. Не взыщи за лёгкий завтрак. Вагон ресторан – в другом поезде. А вода… неизвестно когда… колодец рядом, да днём нельзя… закнацают с ведром – усекут: в составе есть пассажиры.

– Ни фига, я шкет не гордый, мне и щебёнка не в падлу, – хорохорюсь я, хотя думаю, что при такой диете фигуру не испортишь, а, вот, ноги протянуть – запросто.

– Жисть у нас, как у Ленина: не кормят и не хоронят, – шутит Вася и добавляет мечтательно: – Эх, помянешь тут добром и лагерную баланду… – И напевает тихонечко на опереточный мотивчик:

А Седой, усмехаясь, с пафосом цитирует: «Привычка к простой пище укрепляет здоровье, делает нас сильными перед соблазнами роскоши и освобождает нас от страхов перед превратностями судьбы!». И поясняет: – Эту мысль передал через своих учеников нам, гурманам, избалованным изысканностью лагерной баланды, философ Эпикур, живший за три столетия до Иисуса Христа!

В сереньком пасмурном свете, профильтрованном сквозь маленькие пыльные окошечки под потолком, я имею возможность рассмотреть своих спутников: чёрные зековские робы, головы наголо острижены, лица заросли щетиной. А у Васи, вместо щетины, – беленький юношеский пух. А до чего красивы Васины глаза: огромные, голубые, ясные! И лицо Васи доброе, застенчивое, освещается изнутри спокойным сиянием глаз. Теперь-то понятно мне: почему Васины глаза так раздражали гомика садиста Хряпа. А когда улыбается Вася, то кажется, что от лучезарности его улыбки светлеет в полутёмном вагоне. Седой – он и вправду седой. Странно смотрится его седина в сочетании с ловким, по юношески стройным гибким телом и совсем ещё молодым лицом. А Тарас, при дневном свете, оказывается ещё громаднее. Во всей его исхудавшей, но могучей фигуре, чувствуется огромная угрюмая силища, озлоблённая лагерем. Не без содрогания представляю я, как затрещат в его могучих ручищах, со страшными широкими ладонями, кости того, кто встанет на его пути.

– Швартуйся к нам, Рыжий, – приглашает Седой, – садись тут… – и продолжает разговор: – …а раз нас в зоне не надыбали, то маракуют, что мы во мхи подались. Тем более, барашка ведём, – значит, длинным путём идём, через северА. Мужики мы крепкие, дескать, рвём когти по мхам при доброй хавке! Путь дальний, но надёжный – по гепеушной логике.

– Куда барашка ведёте? Где он?! – удивляюсь я. Все смеются, а Седой объясняет:

– Говорят, в Африке, когда выпивают на троих, то двое пьют, а третьим… закусывают. Мы не из Африки, но из тех мест, откуда чаще выбирают путь через безлюдную тундру. Для провианта, берут с собой ещё одного зека, чтобы в пути его схарчить. Его и зовут барашком. Тот, кого за барана берут, того не знает и за честь для себя считает, раз его авторитеты с собой в побег взяли. Барашка выбирают из молодых, наивных, вроде Васи. А чтобы он охотнее когти рвал, ему на зоне условия создают такие, что у него один выход – коцы вязать. Видно, перст Божий, но у нас получилось всё в масть: каждый стукачёк на зоне знает, что у Васи один выход – линять от Хряпа.

– Так шо, зараз уся ескадрилья еропланов по северАм ромашки рисуеть, ловлят нас… тильке зряшно бензин палють… – усмехается Тарас.

– Не читают чекисты Конфуция, – говорит Седой, – а он за пять веков до нашей эры написал: «Трудно поймать чёрную кошку в тёмной комнате тогда, когда её там нет!»

А Вася притворяется обиженным:

– Это тебя да Тараса ловят. А меня, блин горелый, не ловят… уверены, что я за пупками вашими в кормрозаправниках заныкан, а вы на сытых копытах по мхам чешете.

Я содрогаюсь внутренне:

– Да это же… людоедство??!

– Конечно, – спокойно отвечает Седой. – Людоедство для Африки – анекдот экзотический, на Соломоновых островах – ритуал мистический, а в Советском Союзе – хлеб насущный. Не по религии и не для экзотики распространено людоедство в России, а от лютого голода. А почему в России, которая при царе хлебом делилась с Европой, ныне голод – норма жизни? Как крестьяне так щедро делятся хлебом с государством, что потом своих детей едят? А? Тарас? Ты с Кубани, из самого урожайного края, объясни нам, горожанам: как на Кубани голодать можно?!

– Обнаковенно… – хрипит потихоньку Тарас, – зараз хлиб растёт не хрестьянский, а колгоспный, а хрестьянин тильке працуеть… А ране, до коллективизацьи, понаедуть у станицу продармейцы чекисты и пока одни на вулице у пулемётов дежурять, шоб со дворов нихто не выглядал, друхие во дворах хлиб згребают… А во дворах воны шо хотять, то и роблят. У сосида мово дитят було невэлика купка – шестеро… ось вин рады них заховав хлебушок. Так воны… хай их, нечисть ту – чекистов, – воны дитэй звязанных у яму поскидалы… та на глазах у батька закапувают их… а ще и пригутаривають: ты, кулак, семена хлиба закопав от рабочего классу, а мы твоё семя кулацкое тэж в землю закопам. Колы сей же час хлиб нэ витдаш – на поминках дитячьих жрать его будэшь! Ось колы детишки, у под земли шевелясь, задыхаться стали – батька показав, дэ хлиб заховав… ось це уся любов хрестьянска за радянску власть… А по весны усе одно: вмерли и сосид, и диты ёго. Усе зъилы: и упряжь, шо от коней ще осталась, и кору… тильке дитэй нэ илы. Нэ уси на людоедство способны. А щас, писля коллективизации, и по дворам хлиба немае – вись хлиб на элеваторе. Шоб зараз же – рабочему классу…