Сергей Осипов - Глухариный ток. Повесть-пунктир

После того, как передовые немецкие соединения во главе со своим, так удивившим селян командиром, простояв в селе не более суток, ушли далее на восток, в деревне появились другие немцы, в чёрной на этот раз форме. Эти немцы были серьёзны и неулыбчивы. Нешуточные такие немцы. Первым делом вывесили на школьном фасаде нависающий над площадью огромный раструб громкоговорящего радио и красно-белое полотнище с чёрным паукообразным крестом в центре. Радио не умолкало, флаг тяжело извивался. Бравурные звуки маршей, прерываемые иногда хриплой истеричной речью, не давали селянам спать. «Хоть уши затыкай. Надоело!» – думал Федька с другими мальчишками. «А зачем затыкать? Давай лучше ночью провода срежем. И радио заткнётся, и провода в хозяйстве не помешают». Подумано – сделано! В тот же вечер отряд во главе с Фёдором, под восхищёнными взглядами девочек (Саньки – прежде всего!), совершил смелую вылазку из окон второго этажа школы на карниз фасада. Раструб радио смешно булькнул, словно захлебнувшись на слове «Überalles», и замолчал. Тишина окутала деревню. Кое-где в кронах деревьев успели подать голоса ночные птицы. Но тут же наметившуюся идиллию перечеркнул лай собак и злобные гортанные крики.

Утром гестаповцы появились в селе. Кропотливое расследование не принесло результата. Порка! Тотальная порка всего оставшегося мужского населения деревни в возрасте от тринадцати до семидесяти лет – вот чем заплатят русские за ущерб, причинённый Третьему Рейху. Таково было решение нового немецкого коменданта в чёрной увешанной серебристыми черепами форме.

На той же деревенской площади, где две недели назад гремел германскими «георгиями» на груди дед Матвей, разгорячённый тогда самогоном и трёхдневной анархией, теперь в строгом порядке был оборудован деревянный помост-эшафот с козлами наверху. Огромный и чем-то похожий на мясника с городского рынка рыжий немец в фартуке, надетом поверх чёрной формы, разминал гибкую связку прутьев, сгибая и разгибая её. Вдоль импровизированной деревянной ограды вокруг помоста стояли немецкие солдаты в чёрных с серебряными черепами формах и с автоматами наперевес. Всё деревенское население было разбито на две группы: женщины с малыми детьми и с дедом Матвеем – в одной, оставшиеся жители – в основном мальчишки – в другой.

– Преступления без наказания не бывайт. Это ваш гросс писател Достоевски говорить. Но большевик не давать вам читать. Это шлехт. Поэтому, мы будем вас учит не вороват, но арбайтен. – После этой краткой речи нового немецкого начальника экзекуция началась.

«Какой позор. Стыдно-то как. Ведь немцы-гады штаны заставляют до колен спускать. И Санька меня в таком виде увидит? Гады!» Когда очередь дошла до Федьки, он, стиснув зубы и поддерживая руками порты как можно выше колен, сам лёг на козлы. «Только бы побыстрей. Только бы скорей назад штаны натянуть». Не издав ни единого звука, Федька в осознавании своего позора не замечал боли. И когда немец-палач, закончив наносить удары, скомандовал: «Geh!», Федька, скатываясь с помоста, одновременно (и прежде всего!) не слушающимися от торопления руками натягивал штаны и, убегая с площади, думал: «Ну, немцы, ну, гады. Я вам теперь отомщу. Ночью же уйду в лес к партизанам. Эх, только бы Саньку не встретить, пока позор свой геройской смертью не искуплю».

Ночью Фёдор вместе с дюжиной других пацанов, все снабжённые матерями «тем, что Бог послал», уложенным в платки-котомки, ушли в подступавший к дальним деревенским огородам лес, где прятался до поры со своим отрядом председатель расформированного немцами колхоза.

Тяжко между тем разворачивались дела на фронте, вернее на тех клочках-очажках спонтанных боестолкновений, что от него оставались. В одном из таких мест оказался Николай вместе с окружённым немцами артиллерийским полком.

Первый бой солдаты приняли сразу со всех четырёх сторон света, которого не было даже видно. Разрывы пушечных снарядов взрывали дрожащую землю, возметая к небу её комья, вместе с кусками искорёженного металла и клочьями обезображенной плоти. Инстинктивно хотелось втиснуться, распластаться, вдавиться как можно ниже, ближе к центру тяжело тяготеющей Земли-матушки. Полудетские возгласы «Ма-ма!», невольно срываясь с немеющих сухих губ, мгновенно вытеснили патриотичные «Ура!» и матерное скверноговоренье, пригодные для первых шагов-прыжков в атаке или для отсиживания-отлёживания в окопе. Теперь всё вокруг превратилось в один единственный общий окоп, с опасными, начинёнными смертоносным металлом, пляшущими стенами и дном, оказывающимся то и дело сверху. Стенания и скрежет зубов, даже собственные, были, как в немом кино, только лишь угадываемы, но не слышны.

«Вот оно. Вот оно! Началось. Мама. Когда это кончится? Всё кончится… Боже мой! Поскорей бы!» – носилось даже не в душе, не в мыслях Николая, а где-то рядом с ним, с его телом, закручиваемым вихрем злобного времени в спасительную (на секунду-другую!) воронку. Там – тишина! И медленное беззвучное осыпание стен, как в песочных часах, в которых он сейчас оказался суетной живой песчинкой. «Один. Живой. Но нет! Рядом ещё кто-то. Такой же!» Возметаемый прах. Прах страшащийся. «Кто он? Немец! Враг?». Рядом с Николаем медленно разгибался из коленно-локтевой позы немецкий парень лет двадцати с белым оскалом на измазанном землёю лице. «Враг! Живой! Вот он…» – Николай, встретившись с немцем глазами, краем своего зрения видел, как рука парня потянула из голенища сапога черенок сапёрной лопатки. Сам Николай в это время почувствовал ладонью холодок рукояти своего штык-ножа, висевшего на поясном ремне. «Не убий! Где это сказано? А, это в отцовской книге какой-то. Которую отец читал и прятал. Прятал и читал… Ему… Николаю… Давно… Когда ещё жив был… А теперь и меня могут убить, если я не…» – оглушающий (слышный почему-то на этот раз) взрыв прервал перебежку мыслей и накрыл врагов плотным одеялом чёрной земли. Когда Николай, оглохнувший от контузии, с трудом выкопался из спасительной могилы на свет, в горький от дыма воздух, чтобы дышать, немца в воронке уже не было. «И след простыл… Прости меня, Господи! И помилуй». Вместе с комьями земли, сжатыми в кулаках, когда он откапывался, в правой руке Николая оказалась немецкая шапочка-пилотка, на тыльной стороне тульи которой значилось: «Hans Küchelgarten». «Вот кого, оказывается, я чуть не убил» – пробежало в голове Николая. – «Или от кого едва смерть не принял… Ганс..» Потом вдруг кольнуло гоголевское: «Ганс! Эк, куда его занесло!»

После боя, в наступившей вдруг тишине, тяжело собирались. Оставшиеся. Раненые. Покалеченные. Живые. Командиров нигде не было. Исчезли вдруг все отцы-командиры. И Пудов с ними. Погибли, наверное. Блуждая по лесу, бойцы собирались группами. По двое, по трое. Много – вчетвером. Более всего пугало и обескураживало исчезновение старших. А потом послышался лай собак и чужая звонко-гортанная речь. Немцы собирали в заболоченном берёзовом лесу пленных. Много пленных. Раненых. Живых. Изредка собачий лай прошивали короткие автоматные очереди. Это добивали тяжёлых и безнадёжных. Или героев, кто, не имея пули, чтобы по-сталински застрелиться, с голыми руками бросался под пули врага.