Дарья Куприянова - У каждого своя пицца. История одного проданного паспорта

Я пил ряженку и смотрел на хипстеров. Нестерпимо хотелось залезть в Инстаграм. А еще – послушать чего-нибудь хорошего из моего плеера. Что угодно – Океан Эльзы, Боб Марли, AC/DC, Imagine dragons, Кімната Гретхен, The Royal Republic… Честно, что угодно.

На остановке через дорогу включилось радио. Играли что-то бодрое, хотя слова до меня не доносились. Спасибо, дорогое Мироздание. Вроде попустило.

Ряженка закончилась, и я аккуратно опустил стаканчик в мусорный бак. Куда идти дальше? Я теперь никто, зовут меня никак, планов никаких. Мне нужно хорошее место, где могла бы родиться новая личность на эти две недели. Новая личность с новыми мечтами, стремлениями и связями. Мне нужно что-то вроде колеса Сансары, только небольшое и чтобы находилось где-нибудь рядом.

И я пошел на вокзал.

Вокруг вокзала бегали люди. Если снять их на фотокамеру с высоты, выставив большую выдержку, получится идеальный эллипс. Ну, может быть, с небольшими отклонениями к лоточникам и остановке маршрутных такси.

Красивое бы вышло фото.

Я растерянно оглянулся. Я в Сансаре, дорогая Вселенная, по самые коленки в Сансаре. Что дальше?

Вселенная молчала.

Тогда я решил идти за потоком душ, пролетающих мимо меня, следуя воображаемому эллипсу. Основная масса двигалась по часовой стрелке, и я влился в их движение, пристроившись за грузной душой в строгом шерстяном пальто. Уже на середине первого круга моего товарища по Сансаре оттеснил молодой врач – из-под куртки топорщился белый халат, как предательский хвост Кицунэ – японской лисы, способной принимать любой облик. На втором круге вместо кицунэ передо мной оказалась девчонка в куртке на три размера больше. На шее у неё болтались большие наушники кислотно-зеленого цвета, а половина головы была обрита почти налысо – к солнцу тянулся жизнерадостный сантиметровый ёжик. Я сначала ужаснулся и мысленно покачал головой, а потом сам себя одернул. Кто я, чтобы судить её? Я никто. У меня даже имени теперь нет.

На третьем круге, испытывая мое горделивое смирение, Вселенная поставила передо мной душу в грязной рваной телогрейке и с запахом, одновременно напоминающим немытого пса и протухшую рыбу. Смирение тут же испарилось, и я принялся, морщась, выискивать пути обойти «брата по сансаре», желательно – так, чтобы не коснуться его и краем рукава. Кто сказал, что каста неприкасаемых бывает только в Индии? Они и у нас есть. Просто в демократическом обществе об их существовании говорить не принято. Мне всегда казалось, что индийцы здесь поступают честнее: чандалы хотя бы признаются в их обществе как явление, о них все знают, пусть и избегают общения. Хоть какая-то степень уважения.

И все эти благонравные мысли крутились в моей голове в то время, как я пытался обойти нашего одесского чандалу. Безуспешно. Вселенная решила все же закончить урок смирения, как подобает – практическим занятием. Моя гордыня была безутешна.

Через сотни сотен столетий третий круг закончился, и моих ушей коснулась музыка. Барабан и флейта. Грубая земная страсть тела и трепетная небесная нежность души. Какой разной может быть любовь.

Я застыл посреди потока Сансары, мой чандала, хитро усмехнувшись, отправился учить смирению пассажиров какой-то маршрутки. Я слушал. Я искал источник звука.

За ярким африканским барабаном, похожим на большой сгусток жженого сахара, расположилась девушка с самыми черными глазами, какие мне доводилось видеть. Волосы её были похожи на маленькие итальянские макароны аморини, растянувшиеся на десятки сантиметров – мягкие волнушки, мелкие, но не жесткие, ни в коем случае не жесткие. Темнокожая богиня сидела по-турецки, укрепив на перекрестке голых ног там-там. Бедра её прикрывали широкие атласные штаны всех цветов радуги, а торс – простая футболка глубокого розового цвета с белой курячьей лапкой знака мира по центру. Девушка улыбнулась мне. Я был поражен до глубины души белизной её зубов, сумасшедшим контрастом с темной кожей губ. Потом сам же устыдился своего удивления. А какие зубы я ждал? Темные, в тон коже? Или, может, красные?

Она угадала мое замешательство и рассмеялась. Весело глянула исподлобья своими черными глазами и вдруг резко изменила ритм барабанов, закручивая совершенно новую мелодию. Её партнер, высокий худой парень с длинными черными волосами, похожими на шнурки для лаковых ботинок, сбился с мелодии. Удивленно посмотрел на неё сверху вниз, потом на меня. Хмыкнул и снова поднес флейту к губам. Пораскачивался в такт биению сердца там-тама и влился в мелодию, так просто и природно, будто они репетировали именно эту песню ежедневно, часами.

На моих глазах рождалась музыка.

Почему я видел это впервые в жизни? Почему я ни разу не останавливался на улице послушать новорожденной музыки, ни разу, за все мои двадцать два года?

Ревел от страсти и ревности там-там. Отлетала к небесам душа флейты.

Я слушал. Кажется, я впервые в жизни кого-то слушал.

– Эй, ковбой!

Ковбой? Это я? Я окинул себя взглядом. Джинсы, кеды, футболка, сверху рубашка нараспашку, в руках куртка. А, рубашка в зеленую клетку! Хотя, странно, что кто-то еще ассоциирует их с ковбоями.

– Хочешь попробовать? Держи!

Я не успел даже задуматься, как там-там оказался у меня в руках, а я сам – под выжидающим взглядом обоих музыкантов. Я посмотрел на флейтиста, потом перевел взгляд на богиню и, наконец, на барабанчик у меня в руках. Получился растянутый во времени и пространстве треугольник с центром прямо в моей грудной клетке, возможно, даже в сердце. Я несмело шлепнул по тугой коже там-тама. Раздался короткий глухой звук.

– Ну! Смелее!

У богини был интересный акцент – очень мягкая «л», слишком округлая «у». Я стукнул там-там еще раз, уже сильнее. Потом снова. И снова. Губы расплылись в дурацкой детской улыбке. Я тут же её почувствовал и поспешил было убрать, но заметил, что лица музыкантов осветились такими же глупыми улыбками. Как будто они следили за младенцем, познающим мир. А что, я и был новорожденным, без биографии и имени. Поэтому я улыбнулся еще шире и принялся набивать шаткий нечеткий ритм.

Богиня рассмеялась и закивала головой в такт. Мой ритм становился четче с каждым её кивком, и когда в дело вступила флейта, меня уже было не сбить. Простой и точный ритм под моей ладонью вдруг стал извиваться и менять цвета, так что я поспешил присесть на ступени вокзала и включить в дело вторую руку. А черная богиня тем временем закружилась, подняв руки к небу, высоко подбрасывая голые розовые пятки, испачканные пылью вокзала. Тело её изгибалось и рвалось к небесам, словно бескрылая птица, сердце её бросалось на стены своей клетки из плоти и костей, и сила инерции бросала её тело за сердцем вслед, то страдающими ломаными линиями, то нежными соблазнительными полукругами. Я забыл дышать. К счастью, руки мои уже давно жили своей жизнью, и музыку не прервала бы даже полная остановка моего онемевшего от восхищения сердца.