Миша Волк - Жизнь из чемодана. Миниатюры

Амнезия духовности и чувств.

Отрывок из романа «Цветы потерянного Рейва»

…Новая реальность, выстроенная с помощью голограмм и видеопроекторов, способна поразить самого взыскательного зрителя, но после рейва наступило пресыщение искусственностью, и хотелось погрузиться в живое, в трепещущее жизнью нечто, простое и натуральное, как коровье молоко.

Как хочется иногда превратить простую банку со сметаной в произведение искусства!

Вставить в густую жирную массу столовую ложку, покрутить ею, пока на поверхности не образуются круги, и оставить настаиваться в предвкушении великого.

Установить её в музее, в центре зала, где даже стены, пол и потолок – дышат культурой и творчеством. Окружить её творениями Рафаэля, Ван Гога и Дали, посадить её на постамент и обтянуть цепью, установить подсветку и табличку, и тогда она, простая сметана, насытившись дыханием искусства, превратится в шедевр, который будут лицезреть посетители, с изумлением вперившись в обыкновенную стеклянную банку.

Идти в кино?

Банально сходить на киносеанс, подарив полтора часа своей жизни чьей-то сметане?

Настоящего кино не стало меньше, просто то, что дают вкусить потребителю, отдаёт душком и коммерцией, в которую кто-то вставил свою меркантильную ложку, не забыв выставить правильно свет, композицию и огородить продукт цепочкой из рекламы.

Хорошее кино, как хорошая картина или пьеса, должно побуждать зрителя к осмысливанию и раздумьям, а то, что предлагают нам сейчас, побуждает лишь к отрыжке, как несвежий кисломолочный продукт…

Он лакал языком шершавую плоть древа.

Шевелился, обнимал своим полупрозрачным жалом хрупкую древесину.

Та трещала, млела и безропотно превращалась в оранжевое филе угольков.

Плещется в камине огонь, греет не хуже солнца, и тепло от него исходит страстное и истомное.

Я подкармливал жадное пламя, закидывая в его чрево всё новые поленница, он играл с сучками, заставляя разлетаться крохотные обломки дерева.

Изъедал до поседевшей золы.

Танцевал самбу, изредка сжигая перепутавших свет и тепло мотыльков.

Издыхал и взвивался алым знаменем вверх.

Я безропотно помогал ему жить, этой плазме чувств, которая, истлеет если отвлечься и забыть о существовании жара.

Ожог, ерунда…

Ведь идёт борьба, борьба за огонь.

Она загадкой скривила губки, наспех обёрнутые в помадный налётный блеск, и достала из декольте тонкую дамскую сигаретку.

Чиркнула зажигалкой, та нехотя разбросав несколько раз бенгальские искры, полыхнула, и она, как говорили ещё в школе, «не в затяг» лукаво набрала полный рот дымочка и выпустила толстую струю, пахнущую розочками.

На глазах вечерело, если бы снабдить её дамские часики индикатором, то самое время подыскать себе кого-нибудь пофривольней, но желательно побогаче.

Золотистая бижутерия, сдобренная стеклом больших гранёных полукамушков-полубирюлек, довольно резко расчерчивала её манговые скулы.

Практически не отяжеляя ушки, серёжки сверкали переливами от пробивающихся насквозь озеленелой рощи лучей фонарей.

Был неясный провал между тем, как скатившись в яму прошлого, уйдёт весна, и перед надвигающимся, но осторожно припекающим, летом, которое вкатит зарёй, накрашенной южными румянами восхода.

Бродила она по аллейке взад вперёд, как правило бесцельно, едва не разрывая своё атласное платье, зацепившись за заковыристый пальцевидный сучок.

Да, она покинула свой дом, на прощание вильнув сливовидной задницей и, поймав скрипящую на поворотах машину, выпорхнула восвояси.

Почему?

Тот ещё вопрос…

До бунгало, которое она неожиданно привлекла к своей натуре, несколько сотен метров.

Передвигаясь, плавно, словно корабль на воздушной подушке, она подплыла к дверце.

Ковырнула ключом замок.

И, ориентируясь, подтверждая опыты Павлова, махнула рукой справа.

Выключатель, сообразила она, совсем не такой, как в её квартире, которую она предварительно сдала на длительный срок, был прикреплён на уровне колен.

Улыбнувшись, она включила мерцающую под зеленоватым выцветшим абажуром лампу.

За столом, раскинувшись по-барски, и ногами стирая остатки ужина с полировки, восседал незнакомец.

– Эй, кто вам позволил здесь по-хозяйски распоряжаться, – быстро сквозь зло сжатые губки просвистела она.

Мужчина, хотя его лицо скрывал мрак, но судя по бугру на штанах, всё же мужчина, достал малахитовую пачку, перетянутую канцелярской резинкой, и отрывисто гавкнул:

– Я тебя купил, ты продавец, я покупатель, сколько?

– Сейчас ты узнаешь, – она, ловко скинув туфли, приподняла платье и нанесла разящий удар ногой с разворота, – хватит?

Пока он, захлёбываясь в крови, шарил на полу в поисках золотой фиксы, она ловко подцепила его сбережения и, только приглядевшись, узнала в нём недавно ушедшие чувства.

– Ах, это ты, сказочник? – выплеснула она на стол.

Он пытался сказать, но лишь сплёвывал багряные слюни.

– А сколько я по-твоему стою? – он лихорадочно полез в карман и достал сияющее кольцо.

– Ух ты, предложение делаешь, значит, не убежишь?, – он так замотал головой, что, казалось, короткостриженный овал проворачивается на его шее.

– Ладно, любовничек, иди вымойся и поговорим.

На крыше, довольный своим хулиганством, чистил горячим жиром лук крылатый Амур.

– Ха, сколько стоит любовь? Одна стрела – сердца двух, цена… Пусть теперь попробуют разбежаться, – он мило обнажил зубы, подошёл к обрыву крыши и полетел вниз.

– Ты неисправим, – донеслось откуда-то с небес, где, застывая огнём, собирались в созвездия млечные звёзды.

Он снова покрутил головой, как же так, ведь всё могло быть исключительно иначе.

Синел рассвет.

Постель так нагрелась от тела, что он сбросил прогоревшее в нескольких местах одеяло, вновь, словно уйдя под воду, хлебнул изрядный глоток спёртого воздуха и закурил.

Что же получается, она кинула его на чувства, забрала с собой его сон и исчезла, растворяясь в мегаполисе.

Чёртовы сигареты, он силился прокашляться и сплюнул коричневую взвесь на клочок пятнистой газеты.

Он и полюбить-то успел неумело и завораживающие реснички видел вблизи мельком, и то, когда она наклонялась вперёд, чтобы по-змеиному прошептать его имя.

В темноте её чёрные глаза было практически не видно, он лишь ловил дикий блеск зрачков, хватая губами губы.

– Как целуешься! Ты ещё губы съешь, – смеялась она, и смех её шарил по углам эхом и утихал.

Она приготовила ростбиф, а он, вегетарианец по своей натуре, не знал, как отказать.

– Вегетарианец, но мясо, – снова этот шныряющий по углам смех.