Миша Волк - Жизнь из чемодана. Миниатюры

Вообще трудно представить, что она ушла, ведь от неё пахло фиалками и весной.

За окном шипели метели.

Скрипели рамы, жалобно плача от ветродуя.

Её шубка, как шкура животного, распласталась на кресле.

Она пела по-французски, изредка смачивая пересохшие губы мокрющим язычком.

Бултыхалось в бокале «Божоле», и она большими глотками иссушала богемское стекло.

А потом, он даже не заметил, когда точно, испарилась в ночь.

– Ой, что-то голова закружилась… и укатилась, – проверяя углы громко рассмеялась она.

Он помнил этот смех, такое ощущение, что ему, смеху, было не вырваться из комнаты.

Снова закурил.

И снова мокротный кашель сдавил горло.

– Не придёт, – так казалось ему, ведь прошло уже пара дней.

А он как в трубу крематория выдыхал белёсый дым и ждал.

Синел рассвет.

Солнце прорвало горизонт и он лопнул алым маревом.

Вдруг пространство комнаты пронзил звонок.

Звонить было некому.

Углы комнаты ловили эхо.

Смазливо скошенные уголками вниз глаза, вштрихованные по ободку слюнявым карандашом, исподлобья высматривали скидочные изделия под заляпанным стеклом.

Словно графический робот, взгляд изрезая многозначные ценники, безучастно подпиливал разнообразие.

– Мне к этому кольцу подберите подходящее…

Она кокетливо показала платиновое массивное кольцо, будто сплетённое из пальцев, и вновь погрузилась в свои расчёты и наблюдения.

Казалось, ей что-то нужно экстравагантное, но не слишком дорогое, средних размеров, чтобы выглядеть эффектно и богато.

Рыжее или белое, возможно, довольно простое, но только на первый взгляд.

Нужен колорит, я ещё раз глянул на её шишкообразное кольцо и погрузился в размышления: не то – молодое и элегантно-полигамное, здесь явный деффект, а может, стоит попробовать вот это, мало пользующееся спросом, и почти антикварное, да, вариант.

Я профессионально бряцанул ключами, открывая заветную витрину, и без раздумий достал типажную холёную фотографию.

Она долго рассматривала губы, особенно её поразили вкрапления седины в шкиперскую бородку и огнеопасные глаза, бросила усталый взгляд на подробное резюме, вытащила импозантную пачку купюр, пережатую заколкой с бриллиантом, поцеловала кольцо, видимо, на удачу, и мурлыкающим голосом томно излила из себя:

– Да, – протянула она, – Он шикарно подходит к кольцу… Телефон… Сдачу оставьте себе, умница.

Перевалочно, переходя кирзой на широкий шаг, двигался через вдох-выдох человек.

Роста он был трёхаршинного, на спутанном чубе веселилась блёклая мошка.

Горизонт был недосягаем.

Сколько раз, да не счесть, он пылил по пустынной колее песчаной дороги, с одним лишь- умыслом, забраться, дойти за тонкую линию, будто похмельной рукой вычерченную и отделяющую, как нож филе неба, от костей перелеска.

Он видел, как туда съезжало, словно разбитое яйцо по стеклу, жёлтое негреющее солнце.

Видел он и птиц, вылетавших косой из глубин между красными пролитыми на небо тучами и лесом.

Однажды он остановился, вдруг почудилось: был он здесь.

Неужто круг навернул, виток?

И мотая головой, он всё не мог поверить, что грань недостижима, что иллюзия приближения лишь-игра разума.

Тогда он скинул грубые боты и побежал, да так быстро, что горизонт не успел отдалиться, и он, как заворожённый, встал на выступе и зрел пустоту туманную.

Сделав рывок, он нырнул в мясистую неопределённость, раскинув иксом ноги и руки.

Приближались звёзды, он задевал полумесяц и летел в космос.

– Смотри, смотри – комета летит…

– Э то не комета, это звезда падает, – глядя в окуляр линзы, подытожил ученый.

На небо наползала ночь, звёзды светили ярче обычного, дорога озарилась сметанным светом луны.

Дайте мне кусок неба.

Синего, как перезревшая бирюза.

Где то между шаловливых туч.

И никаких облаков, в которых запутываешься, словно в путаной сети женских колготок.

Жирного, будто его намазали толстым слоем на небосклон и никто кроме него не чувствует аромата свободы.

Без этого огнепышущего обруча солнца, такого непостоянного, как грибной дождь в лицо.

Погода слизывает его ком в месиво коричневых желейных облаков.

Оно силится прорвать плотную завесу, да куда там лишь подкрашивает хной завитки белокурые.

Дайте мне кусок неба, и я как в детстве распорю его синь самолётиками оставляя на своём куске дымчатые шрамы.

А ещё я буду танцевать, пиная ногами пятнистые молниедышащие тучки.

Дайте мне кусок синего неба, ведь его жизнь так коротка, как зимний день, выкраивающий тени молочными фонарями.

Подарите мне счастье видеть синее небо сквозь решётку окна.

Худосок Автогравич давненько не впитывал кровь.

Страшно чесались клыки, он пробовал на ощупь содрать верхний слой надфилем, но узенький напильник стачивался о вековые острия.

Помнится, лет пятьдесят назад, пробовал он морфинистую кровушку, какое успокоение и негу выпытал он тогда.

Это вам не водочки черпануть наученным ртом!

Евпатория Судаковна, ещё будучи живой, страсть как любила морфинчик пригубить, причём не в шутку, а в отключку, до аморфных сновидений с вампирами и нечистью.

Как раз во время очередного сеанса плавно будто, подкожно врывается шприц, вонзил в неё зубки Худосок.

Тепло, словно по венам побежал солнечный лучик, и грузные веки свалились на сошедший в точку глаз.

Кровь была маслянистая, будто подогрели на сковороде с жирком, и сладковатая как вишнёвый супчик в момент полного созревания.

Всё поплыло, поплыла Евпатория, она, покачиваясь боками, безвольно мешком осела в пружинистые руки, и, выпуская последний раз парок жизни, мирно сошла на нет.

А Худосок, как присоска пиявки, медленно набухая, всасывал опийную влагу.

Вот и сейчас держа в объятьях паренька, он медленно опрокинулся назад, руки жертвы напоминали магистрали по которым, безжалостно кусая, прополз металлический клещ.

Худосок зевнул, обнажая стриптизно резцы, и замертво впал в подмокший снежок.

– Афганский… Передоз, – так и витало в его, разрушенном чужой кровью, мозжечке.

Ночь слизняком оставила на травах мокрый след.

Ростки, как жиром намазанные, скатили с себя слезные отдушины рассветной росы, выпрямили стрелы стебельков, и уснувшие цветы развернули свои головки к солнцу.

Разлилось по небу топленое молоко полуоблаков-полудымки.

Я вышел на дачное крыльцо, втянул сжатыми печным угаром легкими хвойный успокаивающий воздух и, словно бутончик, повернул лицо зарнице.