Ева Ли - Дышать больно

От звуков лютни я и проснулась.

– Доброе утро, – сказала она мне, садясь на край кровати рядом со мной, пахнущая теплой шарлоткой и лилиями.

– Привет, – я зевнула и сладко потянулась. – Который час?

– Десять утра, – она взяла мою руку, словно боясь, что я исчезну, что это сон. Боялась и я.

– Мне нужно забрать вещи, – проговорила я.

Мой английский был паршивым, very bad 2 2 Очень плохой (англ.). , как его охарактеризовала моя подруга, когда мы вчера приехали к ней домой, десятая линия Васьки, двухкомнатная квартира в только что построенном доме.

Стоило нам переступить порог ее дома и сварить кофе, как начались наши разговоры, разговоры о нас, о нашем прошлом, о нашем настоящем, мы не говорили тогда о нашем будущем, я чувствовала, что это ненадолго, не навсегда, наши разговоры прекратились в момент ее смерти, четвертого мая девятого года.

– Я тебе помогу. Я больше не отпущу тебя, – пообещала мне Мари.

Она сдержала свое обещание: мы не расставались ни на день, только ее смерть разлучила нас.

А лютня эпохи ренессанса все звучала и звучала. Я поднялась с кровати, привела себя в порядок, в большой светлой кухне, залитой солнечным светом, мы не спеша позавтракали, шарлотка, приготовленная ею, и свежевыжатый апельсиновый сок, еще я сварила нам кофе: одна чашка для нее, другая для меня. И так было всегда весь этот год. Но тогда я еще ничего не знала об этом. Глупая наивная девочка.

Да и что я могла знать в свои двадцать два, почти двадцать три года? Буквально на днях я окончу первый университет, филология, и сразу же поступлю во второй, на этот раз востоковедение. Так было решено на семейном совете месяц назад, незадолго до госэкзаменов и защиты диплома.

Все пророчили мне научную стезю: и декан, и мой научный руководитель хором уговаривали меня пойти в аспирантуру, мол я рождена для этого. Что сделала я? Правильно, послала все и ушла в китаеведение. Декан до сих пор со мной здоровается сквозь зубы, если не делает вид, что не узнала меня. Господи, восемь лет прошло, а простить мне этого не могут до сих пор…

А тогда мы с Мари забрали мои вещи, которые уместились в одну сумку, со съемной комнаты в коммуналке (ирония судьбы, та же десятая линия Васьки, только через несколько домов) и вернулись обратно.

А после пошли гулять. Так мы впервые оказались в кафе, которое навсегда стало самым любимым… которое навсегда стало самым ненавистным.

Я до сих пор, когда оказываюсь проездом на шестой линии (на Ваське я не живу со дня ее смерти, я всегда выбираю свои новые дома как можно дальше от этого проклятого острова), всегда нахожу пару минут, чтобы забежать в него. Посидеть. Повспоминать.

Внутри все осталось так же, как и тогда, семь лет назад, официанты только сменились, хотя… порой я готова поклясться, что все они остались на своих местах, все они были прежними, просто не хотят меня узнавать, не хотят причинять мне боль своим узнаванием, ведь ее-то больше нет…

Подумать только, кафе пережило мою подругу!

Мари пыталась учить русский, но проще было выучить китайский за это время, что было оставлено нам, чем мой родной язык. А о том, что нам осталось черрртовски мало, я узнала глубокой ночью пятого мая, если технически, то шестого. Но даты так неважны и так важны. Иногда именно даты и помогают выжить, но этой способностью обладают только одни даты, которые и стоит отмечать – то даты смерти.

Пятое мая – такая вот дата…

– Кто умер? – с таким вопросом она застала меня на кухне ранним утром. Играл Роб Дуган. В этот день лишь он один, никакой лютни, никакого транса, ничего… Огромная пустота. Уже три года.

– Одна девушка 3 3 Речь идет о романе «Noir». , – моего словарного запаса не хватает, чтобы ей все объяснить, но Мари поняла меня без слов, ведь она была «постигшей звук».

Она взяла меня за руку, сжала ее между своих ладоней, моя рука была холодна. Уже как два дня мы жили вместе, хотя, казалось, что уже не одну вечность, не одну жизнь мы провели вот так вот. Вместе. Хух-Хото, Гватемала, Южный-Северный полюс, Барселона, ах нет, конечно-же-не-Барселона-и-уж-тем-более-не-Ибица, Лхаса, Киото, да где угодно!

Жить моей подруге оставалось ровно год.

– Ты любишь танго? – спросила я ее накануне, когда разбирала ее диски, которые нашла в ее (ах нет, уже в нашей) квартире: их немного – что-то голландское, лютня эпохи Ренессанса в исполнении лучших музыкантов нашего времени, что-то печально-готичное и музыка аргентинского танго.

– Я живу им! – она вскочила на ноги, поставила диск на воспроизведение и, схватив меня, прижала к себе.

– Я не умею танцевать, – вяло брыкалась я, с упоением вдыхая аромат ее волос, ее запах.

Мы не сделали ни единого па, просто не успели, наши взгляды пересеклись впервые так близко. Мы еще что-то хотели сказать друг другу, что-то о танго, что-то о неотложных делах, но ничто не остановило нас, ни меня, ни ее: мы слишком долго ждали этого момента, непростительно долго.

– Я люблю тебя, – прошептали ее ресницы, ее маленькие слезинки в углу ее синих глаз.

– Я люблю тебя, – в ответ прошептали мои ресницы, мои пальцы, что сильно сжали ее, возможно, даже немного сильнее, чем того требовал танец под названием танго.

Утро пятого мая я встретила, смотря на нее и держа в руках горячую кружку кофе. Она еще спала, она была такой счастливой во сне, какой я уже никогда не буду, ведь она рядом с любимой, со мной, для меня она была просто подругой, моей единственной подругой, с которой я могла жить, растить детей, цветы, читать по ночам книги, танцевать танго, пить утренний кофе, опаздывать на работу из-за нее, тормошить ее волосы, чмокать в нос, обнимать под дождем, гулять рука об руку по улицам любого города мира, заблудиться в лесу, покорять вершины гор, расплетать лианы в непроходимых джунглях, отбиваться от хулиганов, слушать музыку, когда на город опускается ночь, дожить до старости в мире и согласии, во всем помогая друг другу – до старости дожить не грозит ни мне, ни ей, – но одного я не могла – это любить ее, как свою единственную женщину. И она это знала.

И из-за этого знания она и умерла: сигареты были лишь средством, лишь предлогом, лишь поводом.

– Как ты проводишь подобные дни? – спросила она меня, садясь напротив меня, наливая себе горячий кофе и прикуривая сигарету.

– Слушаю музыку и вспоминаю ее, – я еще тогда не знала, что совсем скоро, через год, ведь год – это так мало, да, чуть больше, чем каких-то жалких полгода, но все же так мало, черрртовски мало, к пятому маю добавится еще одна дата, одна маленькая дата, в которую я буду точно так же сидеть, слушать музыку и вспоминать. А еще писать.

– Меня тоже будешь вспоминать?

– Ты собираешься умереть? – я еще тогда ничего не знала и верила, что все будет хорошо, и что мы проживем вместе очень много лет, пока смерть не разлучит нас. Моя смерть. Не ее.