Наташа Труш - Котенька и Никулишна

– Фи! – Скривилась мама Вероника. – Это что?

– Это котенок написял, – простецки пояснила Никулишна, ничуть не боясь фотомодели, и тут же кинулась на защиту носатого-полосатого. – А вы чего хотели-то?!

С вызовом спросила бабка деревенская. Паузу сделала, как положено: а вдруг сами догадаются. Да где там?! Вероника на бабку красивые свои глаза выпучила, ресницами хлопала, и чуть не плакала:

– Никулишна! Хватит загадки загадывать! Что ты в виду имеешь?

Бабушка у нее на «ты» была, как и у Варьки мал о й. Может, и Генка бы ей «тыкал» повсеместно, да не рисковал: видать, задница его еще с детства хорошо крапиву помнила. «А фотомодель – она персона важная, – рассуждала Никулишна. – Она для журналов всяких снимается. Вернее, снималась. Сейчас, говорят, старая стала. Придумают же такое: девке третий десяток всего-ничего, а про нее говорят – старая! Но не зовут ее давно фоткаться в шубах и сапогах на траве, да в купальниках на снегу. Время кончилось ее. У фотомодели век короткий».

Теперь вчерашняя модель Вероника всячески в кино пробивалась, с утра до вечера по кастингам бегала, да, видать, и тут плохо получалось. Оно понятно: моделей-то старых много, а ролей в кино на всех не хватает – это даже Никулишна понимала. Она сочувствовала Генкиной «ж о нке», и с сочувствием спрашивала ее, когда она вечером приползала, едва живая, домой:

– Что, опять облом?

Вообще-то, еще совсем недавно Анна Никулишна такого слова даже не слышала. Вся ее жизнь прошла в деревне глухой, заброшенной, в архангельских лесах затерянной. Десять домов в деревне, и только в половине из них люди живут, а остальные заколочены намертво. Какие там «обломы»?! Слыхом не слыхивала Никулишна такого слова. Как мать с отцом учили, так и говорили в деревне. Слова все понятные, в русском языке рожденные учеными людьми, не ругательные и не стыдные. И произносили их там с уважением, красиво-гладенько, будто яблоки зимние по столешнице деревянной раскатывали. Не то, что девки Генкины: «облом» да «зашЫбысь»! Да еще десятка два таких же слов заковыристых. Да все на « а », как будто специально показать хотели: вот, мы, в столицах рожденные, «акаем» по-столичному, по-городскому.

Так вот, спросит бабка у Вероники, что едва живая приползала вечерами, а той этот ее бабкин «облом» обидным покажется. Как будто сама его на каждом шагу не вставляет в каждое предложение. А что обижаться-то? Не нравится – так и скажи! Никулишна – бабка прямая. Не хотят с ней разговаривать, так она не бычится: повернется, как солдат, вокруг левого плеча, да и выйдет из дверей.

… – Что тут иметь в виду?! – Удивилась в свой черед Никулишна, потом согнулась в три погибели, из-под компьютерного столика котенка перепуганного вытащила, в ладошку свою сухую посадила, другой накрыла. – Оно ведь сущность живая. Оно ест и пьет, и, знамо дело, в туалетЬ ему надоть, а Варька его до горшка не отпускала, вот он и… надул на ковер ваш.

– Варвара, – поправила старуху Вероника. – Девочку зовут Варвара, а не Варька!

– Да знамо дело – Варвара! По пачпорту. Так это будет потом. А пока порой и Варьки ей много. Особенно, когда слушать бабушку не хочет! – Никулишна кивнула на девочку, которая брезгливо стягивала сырой носок с ножки. – Я ей, ужо, говорила: спусти кота! Он – сущность живая! Он исть-пить хочет. И не только! Так ведь до нашей Варьки не докричаться, непослушная бывает, балованная…

Никулишна поглаживала котенка по спинке, он пригрелся и замурлыкал.

– Плохой котенок! – Сказала девочка и плюнула издалека в Никулишну.

– Варвара! Перестань плеваться! – одернула ее Вероника. – Никулишна… Анна Никулишна, послезавтра мы уезжаем на дачу. Проследи, чтоб он больше нигде не нагадил. Я уж не знаю, как это сделать. Ну, придумай что-нибудь!

– А что тут придумывать, – вздохнула Никулишна, радуясь тому, что все так закончилось – могло быть и хуже! «Наверное, нашей фотомоделе удалось роль найти, то и добрая! – Дело-то не хитрое – котят р о стить!

Она унесла котенка в свою комнату, поставила ему у порога пластиковую коробочку из-под разносолов. Никулишна, веком не видавшая таких в своей деревне, собирала разные чудности – коробочки да баночки, не выбрасывала в помойку. Вот и годилось что-то для чего-то: в одну она складывала разные документы свои, в другую – нитки-иголки-ножницы, а теперь вот и под горшок одна сгодилась!

Никулишна нарвала мелко газетку, высыпала бумажные крошки в лоток. Потом взяла котенка, поставила его в горшок, и поскребла заскорузлым пальцем, будто ямку выкопала. Котенок обнюхался, смешно чихнул, и выскочил из горшка.

– Ну-ну, – одобрила его маневр Никулишна. – Понял, поди! Вон, по морде видно – умнесенький…

Два дня Никулишна приучала котенка к горшку. Вернее, первый день ловила его в углах и сажала на горшок, оглаживая ласково, когда он понимал, чего от него хотят. А второй день только наблюдала за ним, одобряя неуклюжие действия криволапого малыша.

Пару раз в комнату к Никулишне приходила Варенька, гордо говорила на пороге: «Я за котиком!», забирала котенка и уносила в детскую. А там пустое место на полу, где еще недавно лежал пушистый белый ковер, сразу напоминало ей, как невоспитанный котик налил лужу, в которую она ступила. А он, как назло, ковылял как раз в то место, где это произошло, и начинал нюхать паркет, смешно фыркая.

– Ба! – Кричала Варенька, и распахивала двери навстречу тяжело ковыляющей Никулишне. – Забирай котика! Плохой он!

Не сложилось у них. И даже изготовленная бабкой игрушка – бумажный бантик на ниточке, за которым полосатый малыш бегал с удовольствием, не подружила девочку и котенка. Бабке было странно это видеть. У нее с детства были котята, которые вырастали в больших котов. Они, как хищники, жили на улице, ночевали в хлеву, у коровы под теплым боком, в дом заходили, как в гости, вкуснятинку из рук принимали с уважением, но стоило пригласить их к игре, как они забывали обо всем и носились, как угорелые за бантиком на нитке. Все дети обожали такие игры. «А тут деточка городская, а котишку не приветила, – размышляла бабка Анна. – Куклы, видишь вот, ей лучше нравятся…»

На даче было раздолье. У Шумилкиных в поселке Метелкино даже не дача была – домина в два этажа, из бревен, с крыльцом высоким. Участок большой, с садом-огородом, и сосновым лесом на задворках.

В доме комнат всем хватало. И хозяину с хозяйкой, и Варе, и у Никулишны была свою конура, которую она любила. Ей здесь все любо было, все дом родной напоминало в заброшенной архангельской деревне, в котором она, уезжая, самолично заколотила окна досками крест-накрест, чтоб стекла целы были. Вдруг еще изба пригодится…

А дверь входную не заколачивала и не запирала: по-деревенскому порядку приставила метлу, в крыльцо растопыренными голыми ветками уперла. «Упала, поди, метла-то давно, – порой думала Никулишна. – Шесть лет уж, как не бывала дома. Да и не бывать, поди, уже…»