Анатолий Сорокин - Сладкая полынь-отрава. Повесть для внуков

– Чья ты такая?

– Шапкина Марина.

– Шапкины, которые возле нас, они тебе родня?

– Где, возле вас?

– Ну там, у речки и озера. Где Савченковы и Селезневы.

– Савченковы – это моя бабушка.

– А моя мама скоро на ферму пойдет. Она доярка.

– И мой папка на ферме работает и бабушка, но меня на ферму не пускают.

– Почему?

– Мама говорит, что папка и бабушка у нас некультурные. Они там со своими коровами да скотниками только и знают, что ругаются по-плохому.

Слова насчет ругачки на ферме почему-то вызвали во мне раздражение, я сердито спросил:

– Как же ты слышала, если не была там ни разу?

– Не зна-а-аю, – скуксилась Марина.

– Вот и не говори, чего не знаешь. – Мне очень хотелось заступиться за доярок и я сказал как можно строже: – Никто там вовсе без нужды не ругается. А по нужде когда – это не в счет. Когда тебя корова секанет хвостом по лицу и ты заругаешься.

– Я не буду дояркой, пусть баба, я учительницей буду. – И она вдруг побежала от меня. – Мама, мама! А вот и мама моя! А я в крапиве была, Пашка меня вывел, я не плакала.

Молодая женщина с накрашенными губами и ленивыми белыми пальцами подозрительно посмотрела на меня.

– Ну-ка пошли отсюда. – Голос у нее не предвещал ничего хорошего; резко придернув Марину, женщина вытерла платочком её лицо, поправила платьице, волосы, пихнула вперед на тропинку. – То я не вижу, плакалы ты или нет. Босиком! Ни на шаг чтоб до самого обеда. А тебе, мальчик, спасибо.

– Он – Паша. Он к бабушке Настасье приехал жить.

– Иди не оглядывайся.

– Если вам некогда, со мной оставьте, – простодушно предложил я.

– Ты посмотри на него! – Женщина вздернула брови. – Присмотрит он, нашелся нам ухажёр.

Ухажёр! Я задохяулся обидой. да при чем тут… когда я спас ее только что от Змея Горыныча!

Они уходили не оглядываясь, и я снова ворвался в дикие заросли крапивы, крушил ее яростнее прежнего, крушил, пока не выдохся окончательно. И упал, раскянув руки, подставив себя, несчастного кругом, теплому солнышку. А здесь и принцесса снова! В коротеньком белом платьице и белых сандалиях, умытая и причесанная. Склонилась:

– Тебе больно? Она тебя тоже накусала?

Я вскочил, замахнулся, и снова пошел крушить все подряд.

– Ой, ой, а зачем! Она больше не будет, ей же больно.

– Чтобы… А так. – Я отбросил палку, вытер о холщевые штаны зеленые руки,

Буйной заросли вокруг как не бывало, В ней уже не заблудиться, и никакого Змея, даже одноглазого, теперь сюда ни за что не заманишь…

В огороде мама работала всю неделю, и всю неделю я был, конечно же, с ней. Марина приходила не каждый день, но когда она приходила, у меня уже были приготовлены для нее новые, не менее непроходимые и непролазные заросли. Я тащил ее в эту таинственную новую глухомань, где Марина непременно терялась по нескольку раз, плакала, естественно, когда на нее нападали в мое «отсутствие» страшные чудища, и я, насладившись ее беспомощностью, готовый пожертвовать собою в неравном поединке, снова кидался на выручку… Потом она благодарно хваталась за мою надежную, верную руку и шла без раздумий, куда бы я ее не позвал.

Иногда среди трав раздавался разбойничий посвист и налетал Толька. Подбоченясь, орал заполошно:

– Я хоть где вас найду, понятно, мухоловы!

– Злой он, да? – спрашивала Марина, всякий раз прячась доверчиво за мою спину. – Он хочет с тобой подраться?

– Он гусенка убил, – супился я. – Почти насмерть.

Марина боялась прыгать через канавы, и я сердился:

– Ты, спробуй сначала, сколь я тебя 6уду таскать? Ты как разбегись. – Я разбегался, показывал, как надо прыгать.

– Стра-а-ашно!

– Кукла ты, – теряя всякое благородство, выходил я из себя. – Вот перестану с тобой играть и все.

– Я не ку-укла… Мари-и-ина.

– Да Марина, Марина, не хнычь. Пошли, перенесу уж в последний раз. – И подставлял привычно загорбок. Марина хваталась за шею, я осторожно спускался в канаву, не без надсады выкарабкивался на другую сторону.

В тот последний день нашей осенней встречи в канаве под слоем опавших листьев оказалась стоячая вода, я поскользнулся и мы шлепнулись. Марина ревела. Подолом рубахи я вытирал ей лицо, шею, руки и не знал, куда деться со стыда.

– Ну че! Ну че ревешь, как корова? – лепетал я сердито, оглядываясь испуганно по сторонам. – Я же не нарошки.

– Я мо-о-окрая. Пла-атье. Мамка больше не пустит.

– А мы постираем и высушим. Снимай, – приказал я решительно.

– Не хочу, не буду, – громче заревел Марина.

– Снимай, дура. – Я был неумолим и тверд. – Можем и не стирать. Выжмем хотя бы и то.

Отжав платье, мы повесили его на куст смородины и притихли в затишье с подветренной стороны. На плече у нее была ссадина и Марина все время почему-то закрывала ее рукой. Про Витьку я ей еще не рассказывал и теперь решил рассказать. Как мы однажды в бочке купались. Он залез первым, выскочил мокрый и радостный, а я не полез, я плюхнулся вниз головой, да и застрял, одни ноги кверху. Едва выбрался – чудом лишь не захлебнулся насмерть. Марина смеялась и уже не лязгала зубами от холода и страха.

Но тут выскочил Толька. Сорвал с куста платье.

– Ага, попались, которые в говне искупались! Попались!

Он побежал. Я рванулся было следом, но обожгла мысль, что это унизительно – гоняться за каждым – и остановился.

– Сам принесешь, набегаешься когда.

– Чего? – Толька остановился. – Ты отбери сначала спробуй, ты отбери.

– Пойдем, Марина, – сказал я, не замечая больше Тольку. – А то потеряют еще.

Сбитый с толку Толька крикнул разочарованно:

– Да стойте, мухоловы, – пошутить уж нельзя! Забирайте свои тряпки, лучше бы не связывался. – А потом, как бы в отместку, крикнул: – Мишку Шапкина, ее отца, на войну забирают. Теперь посмотрим, как она будет без отца, краля мамкина.

Полину Шапкину, мать Марины, работающую в конторе, почему-то в деревне не жаловали – это я уловил с первых дней. Да и мне, признаться, она не понравилась с первой встречи. Жеманная какая-то, высокомерная, крашенная-перекрашенная. И вся эта ее размалеванная красивость, белые холеные руки, манера держать себя с женщинами, непременно стараясь выделиться, были неприятны не только взрослым, но и нам, пацанятам. Зато отец ее, дядь Миша Шапкин, был мужик что надо. Плечистый, подстриженный под ежика и всегда веселый, он мог шутя, бесцеремонно влепить тебе звонкую затрещину и тут же взбросить на спину лошади: «Погоняй, неумеха! А ну пятками ей под бока! Огрей, огрей, если мужик!» И я буцкал голыми пятнами по лошадинным ребрам, растопыривал руки с поводом, вытаращивая глаза от страха, подскакивал на мосластой спине ленивой рабочей коняки.

Утром, когда подводы с вновь призванными на войну мужиками отходили от правления, дядь Миша подманил меня украдкой, сунул в руки свой пятиколенный бич: