Анатолий Сорокин - Сладкая полынь-отрава. Повесть для внуков

В безумстве своем незряча бабка, глуха. Ни ласковых рук оглаживающих не слышит, ни теплых бабьих увещеваний. Ноги ее кривые в толстых и пестрых шерстяных носках, в растоптанных обутках, перехваченных крест накрест ссучёнными веревочками, сильно дрожат. Зипун до пят нараспашку. Волосы седые спутаны и скатаны, как потник. Беспокойны, нервно возбуждены и руки: дряблые, длинные, синие. Палочка – невелика помощь; качает бабку. Личико усохло, глазницы – два глухих колодца, из которых давно не черпают. В гражданскую погибли у нее муж и единственный сын: муж был на стороне белых, сын – сражался за новую жизнь в красных рядах, что бабке от этого, где ее праздник жизни? Проводила теперь двух внуков, и, получив уже на одного похоронку, совсем свихнулась. Всем ее жалко и мне тоже. Даже жальче, чем все понимающую, строгую Колосиху на ферме.

– Пошли, посмотрим, каких лошадей дают. Вон бригадир подзывает, – врывается в меня голос брата.

Дрожала припадочно зубато голодная молотилка, вокруг которой суетился упревший до красна машинист Яшка Глетчик. Мякина сыпалась из всех люков и дыр, остья летели. По ветру, по ветру, на белые платки, взмокшие бабьи спины, на грязные ребячьи загривки. Желтым измочаленным язычищем в равзявленной, трясущейся пасти пучилась солома. Ее рвали вилами, швыряли за себя, через головы.

Фенька и Сонька Страховы – младшие сестры замужней Полины Шапкиной, подставляли мешки под хлебный ручеек, захлестывая завязками горло наполненных. Тяжелые чувалы взлетали на столь же дружных руках, среди которых особенно выделялись могучие руки молодухи-разведенки Зойки Дымовой, как в общей толпе выделялась и сама крепко сбитая Зойка, ложились тесненько на подводы. Скрипели колеса, брякали барки, звякали занозы в ярмах. Повизгивание, сдержанный девичий смех, надсадное кряхтение.

Горы снопов на колхозном дворе, а их везут, везут. Чертопахин в легонькой бекешечке, кожанной фуражке блестит и сияет среди общей кутерьмы и ахов.

– Миленькие, не посрамите! Раззудись плечо, дорогие вы мои, первый обозик уходит на элеватор! – Сунув мягкую ручку под струю зерна, вылетающего из молотилки, хватается сам за узел чувала. – Соня, слабо тут, перевяжи покрепче.

– Зараза какая, – ворчит вполголоса Савка, – сам взял бы и перевязал. Так нет… – И дергает меня за руку: – Пошли.

Но выбирать ничего не надо, все за него уже решено, подозвав, бригадир указывает рукой на загружаемую подводу, велит поторапливаться. Савка недоволен, кони – обычные доходяги, – но делать нечего, телегу надо подавать под погрузку, и Савка лезет на передок, подбирает вожжи.

– Посторонись, Калистрат Омельяныч! – дергая за вожжи, ревет Савка нарочито горласто, явно направляя лошадей на председателя. Чертопахин уворачивается. грозит кулаком озорничающему возчику, Савка ставит бричку под погрузку, соскакивая с нее как ни в чем не бывало, подставляя загорбок, лезет сам под мешки. – Наваливай, девки, председатель велит поторапливаться. А нам еще через немецкие поселки прорываться.

– Так не забросить, Савка! – сомневаются молоденькие подсобницы. – С твоим ростом… Давай уж на пару с председателем.

– Можно и с председателем, – гнет недовольно шею Савка и хватается за угол мешка, – Берись, что ли, Калистрат Омельяныч!

– Ну давай, ну давай! – Чертопахин ухватился за другой, удачно вскинули, развернули в воздухе, опустили поперек телеги.

– Еще один, Калистрат Омельяныч? – невинно шмыгает носом Савка, но в глазах насмешка, и набрякший кровью Чертопахин ее замечает.

– Ну давай… А погодь! – схватился за куль в одиночку, присел, поднатужился и охнул, не сумев подняться.

– А я? Подвинься чуток! – Савка небрежно спихнул его плечом в сторону, напрягся несколько артистично, играя на девок, и мешок оказался на телеге. Лег как положено в общий ряд.

– Чуваленок! Чуваленок! Это сколь же годков ему, молодайки? Ить жених, язви в кальсоны! Уж прижмет как деваху… – смеются у молотилки.

– Крепок, обормот… Есть закваска, – отдышался наконец Чертопахин; снова повысил голос: – Разаудись плечо, мил-лые… женатые и замужние! Раззудись! Врежем по немчуре-врагу нашим высоким сталинским урожаем!

Забегал опять по току, засуетился непонятно кого и зачем подгоняя и вздрючивая. Расшумелся привычно и скоро взмок, под стать бабам у молотилки, посинел, запыхался.

* * *

Подвод много; грузятся, грузятся. У молотилки, у амбара, под навесами. Солнце разогрелось, не то-осеннему щедро ласкает землю, людей. Пот заливает лица, густо покрытые половой-мякиной. Водовоз Леня Голиков, дурачок, верхом на бочке погоняет старого, едва шевелящегося однорогого быка, по прозвищу Геббельс..Хлынули к Лене.

– Ой, Леня-женишок приехал! Ой, вовремя как, девки-ребятки! – Манька Сисенкова, вдова забубенная, вскочила на запятки телеги, на два бревешка с установленной на них бочкой: потная, размякшая, с раздернутой кофтенкой на вздувшейся груди. – Подчерпни, Ленечка, черпачок пополней – ох, пересохло прям все во всем теле.

– Мне больше всего, Маня? – беззлобно хохочут бабы.

– Скорее, Леня, – упрашивает бабенка, не обращая внимание над подначивания подружек, – горю прямо вся, хоть в омут, хоть в бочку ныряй.

– Гы-гы! Гы-гы! – лыбится мордастый дурень; зубы желтые, крепкие, кулачищи – кувалды в полпуда каждый.

– Умираю, Леня-дружок! Давай поскорее!

– Гы-гы, гы-гы! – заглядывается Ленька на Манькину голую грудь.

– Манька, титьки спрячь, не води придурка в соблаз, а то с силищенй его, разложит прям здеся на бочке, – незлобно советуют Маньке.

– А пусть, я, может, согласная. Вот погодите, скоро останемться без стоящих мужиков и Леня сгодится.

– Леня, не теряйса баба в соку, обними, чтобы косточки у нее затрещали, – подзадоривают придурка.

Леня, при всей ущербности разума, кое-что все же кумекает, охотно делает вид, что тянется к Манька и хочет ее ухватить.

– У—у—у, придурок, пустое ухо! – Манька бесстрашна, отмахнулась под общий хохот, сдернула квадратную крышку, нырнула в бочонок за черпаком, задрала бестыже ногу.

– Утопнет ведь, Леня! Тяни бабу из бочки! Утопнет, а виноват будешь ты!

Парни облепили водовозку, подтолкнули Маньку под руку, рухнувшую всем своей тяжестью глубже и застрявшую грудями в квадратной дыре: бочка – ходуном, парни – врассыпную.

– Бочку не опрокиньте, кобели окаянные! – шумят молотильщицы, откровенно завидуя и Манькиному здоровью и ее бесстыжим вольностям.

– Гы-гы! – скалится Леня-придурок, отворачивая с запозданием одкорогого и безхвостого быка от близкого пшеничного вороха; бык упрям, почувствовав желанный корм, прет к зерну, подворачивая передок брички так, что грозит поставить ее вверх тормашками.